— Закусим чем, а, товарищ начальник?

— Ты как хочешь, я так прямо. — Данилов подошел к столу, взял свою кружку, несколько минут глядел на темную жидкость, подступившую к краям, и выпил ее в три глотка. Потом постоял немного, опустив голову, и снова отошел к окну.

— Вы бы поспали, Иван Александрович.

— Ладно, Быков, ты иди, иди. Мне одному побыть надо.

Данилов сел на кровать, внимательно прислушиваясь к себе. Алкоголь горячим огнем разливался по жилам, словно запруду ломал где-то под сердцем. Очень давно, когда он пришел на работу в бандотдел ЧК, у него был друг. Веселый и добрый Миша Резонов, студент-технолог, влюбленный в революцию. Они работали в одной бригаде и дружили сильно, взахлеб, как это случается только в молодости. Зимой девятнадцатого под новый год, когда они проводили очередную проверку в гостинице «Лиссабон», Миши не стало. И случилось все это глупо, совсем глупо. Когда они уже выходили в вестибюль, из дверей номера выскочил совершенно пьяный мальчишка в замшевом френче и офицерских бриджах и, крича что-то непонятное, стал палить вдоль коридора. Он был смертельно пьян, еле стоял на ногах, наган в его руке прыгал и описывал круги. Но все же одна пуля кусанула Мишу в висок. Увидев, как падает Резонов, Данилов с первого выстрела завалил бандита.

Потом они приехали в ЧК, и Данилов молчал и не говорил ничего, только почернел весь. Зашел в комнату начальник бригады Чугунов. Бывший прапорщик по адмиралтейству, выслужившийся во время войны из матросов, поглядел на него и запер дверь. Потом из-за дивана достал бутылку водки и налил Данилову стакан.

Иван с удивлением посмотрел на начальника.

— Пей, — сказал Чугунов, — только сразу. Так надо.

Данилов, давясь, выпил водку, и ему стало тепло и грустно. Придя к себе, он заперся, сел за стол и заплакал. И горько ему было, но вместе с тем боль, сжимавшая грудь, уходила вместе со слезами, точно так же, как в детстве, когда он дрался с гимназистами на пустыре за артиллерийским заводом.

Но восемнадцать — это не сорок два. В юности все проще, легче приобретаешь друзей, спокойнее расстаешься с ними. После сорока друзья становятся как бы частью тебя самого, и потеря их напоминает ампутацию без наркоза. Да и плачется труднее, кажется, что жизнь высушила тебя и нет уж больше слез, есть только пронзительная горечь утраты, невероятной болью разрывающая сердце.

И чтобы заглушить эту боль, Данилов лег лицом в подушку и заснул сразу, словно провалился в темную глубину.

Проснулся Данилов так же внезапно, как и уснул. Сон освежил его, и чувствовал он себя почти хорошо, но тяжелое чувство утраты так и не покинуло его. В комнате было прохладно, остро пахло зеленью, и Иван Александрович понял, что прошел дождь. Он поглядел на часы, вытянувшиеся в одну прямую линию стрелки показывали восемнадцать. Значит, он проспал почти двенадцать часов.

Иван Александрович натянул сапоги и вышел на крыльцо. У машины на перевернутых ящиках сидели Быков, Муравьев и Сережа Белов. Они смотрели на начальника и молчали.

— Сейчас я побреюсь, — сказал Данилов, — и ты, Игорь, зайди ко мне ровно через двадцать минут.

— Хорошо.

Данилов повернулся и пошел в дом.

Ровно через двадцать минут Игорь вошел в комнату. Начальник стоял у окна свежевыбритый и холодно-официальный.

— Значит, так, — он помолчал, побарабанил пальцами по подоконнику, — значит, так, — повторил Данилов, словно стараясь собраться с мыслями.

Игорь понял, что начальник весь еще полон событиями этой ночи.

— Ты едешь в Москву, — наконец сказал Данилов.

— В Москву? — удивленно переспросил Муравьев.

— Да, в Москву, на, читай, — Данилов подошел к столу, расстегнул полевую сумку, вынул спецсообщение.

Муравьев пробежал глазами, вернул Данилову.

— Это обязательно? — спросил Игорь.

— Просто необходимо, — Данилов сунул руку в карман галифе и, не разжимая кулака, поднес ее к лицу Муравьева. Когда он раскрыл пальцы, то на ладони лежала серебряная фигурка Наполеона.

— Тот самый?

— Да.

— Где?

— У Дробышевой.

— Так. Значит, вышли.

— Вышли. Теперь нам нужен Гомельский и Гоппе. От них сюда нитка тянется. А у нее, у нитки этой, два конца. На одном — Музыка, на другом Шантрель. Они-то думают, что мы их здесь трясти будем, и постараются, чуть что, в Москву уйти, а там мы.

— Как думаете, Иван Александрович, подход к Гомельскому есть?

— Есть.

— Кто поможет?

— Костров.

— Мишка?

— Мишка.

— Где же он?

— Скоро будет здесь.

— Ну, Муравьев, знаю, слышал о ваших делах. — Начальник МУРа встал, пошел навстречу Игорю. — Жаль Полесова. Очень жаль. Редкой души человек и прекрасный работник. Похоронили его?

— Да.

— Где?

— Прямо там, на кладбище. Все как положено, оркестр, цветы, памятник. Только ему это без разницы.

— Ему да, а нам нет. Делу нашему не без разницы, как хоронят людей, отдавших за него жизнь. Ты мне эти разговоры брось.

— Он мой друг...

— И мой, и Серебровского, и Муштакова, и Парамонова. Мы все друзья. Так-то. Ну, садись, поговорим. — Начальник нажал кнопку звонка. В дверях появился Осетров.

— Где Муштаков?

— В приемной.

— Проси.

— А, Игорь Сергеевич, — улыбнулся, входя, Муштаков, — значит, мы с вами работать будем?

— Да.

— Ну и прекрасно. — Муштаков уселся в кресло, аккуратно поддернув выглаженные брюки, — можно докладывать?

— Давай, — начальник закрыл ладонью глаза, — начинай.

— Видите ли, Игорь Сергеевич, — Муштаков сделал паузу, словно обдумывая следующее предложение, поглядел на Игоря, — данных у нас немного. Согласно нашей сводке-ориентировке о Гомельском были предупреждены все сотрудники милиции. Второго августа постовой милиционер заметил похожего человека на Тишинской площади. Он немедленно сообщил в 84-е отделение милиции. Оперуполномоченный Ларин, приехавший туда, также опознал Гомельского. Он довел его до Большого Кондратьевского и там потерял. Гомельский скрылся. Лалин работник опытный, на следующий день он опять был на площади. В одиннадцать часов Гомельский появился вновь и опять исчез на углу Большого Кондратьевского.

— Там проходные дворы, — сказал Игорь.

— Теперь все дворы проходные, заборы-то сломали на дрова. — Начальник опустил руку. — Ты продолжай, Муштаков.

— По оперативным данным нам стало известно, что Гомельский часто бывает именно в этом районе и даже посещает пивную.

— Это которую? — поинтересовался Муравьев.

— Знать надо, — усмехнулся начальник, — она там одна.

— Да я этот район не очень...

— Придется изучить. Ну, какие у тебя соображения, Муравьев?

Игорь помолчал немного. Вопрос начальника застал его врасплох.

— Видите ли, — начал он.

— Нет, так не пойдет, — начальник хлопнул ладонью по столу, — я смотрю, у тебя и плана нет.

— Есть.

— Тогда излагай.

— Мы продумали два варианта. Первый: установить дежурство и арестовать Гомельского.

— Ишь ты, — начальник иронически поглядел на Игоря, — один думал или с Даниловым вместе? А если Гомельский туда больше не придет? Тогда что?

— Тогда на него должен выйти Костров.

— Где он? — Начальник встал.

— У меня дома сидит.

— Что же ты раньше мне не сказал, — он поднял трубку телефона, — машину. Едем, — начальник повернулся к Игорю, — к тебе в гости.

Из окна комнаты был виден двор. Совсем крохотный, с чахлыми акациями. Дома обступили его со всех сторон неровным квадратом. Они были старые, облезлые от дождя, поверх дерева покрытые штукатуркой, потерявшей цвет. В некоторых местах она обвалилась, обнажая дранку, уложенную крест-накрест. Окна первых этажей были почти у самой земли, на подоконниках стояли горшки с непонятными цветами, лежали худые жуликоватые коты.