Наверное, уже часа четыре вожусь я с этими папками и делаю немало интересных выписок. Давно ушел Эдик, у него полно неотложных дел. Он лишь время от времени заглядывает в комнату, где я расположился, и, запыхавшись, спрашивает:

— Ну как улов? — И, довольный моей запаркой и очевидным возбуждением, весело мне подмигивает: — Знай наших, понимаешь. Друга в беде никогда не оставляем. — И снова куда-то стремительно исчезает.

Приносят бумаги и от Суркова, и я их пока откладываю в сторону. Но потом просматриваю и их. Там тоже оказывается кое-что любопытное, в частности некоторые фамилии. Среди них я неожиданно вижу весьма мне знакомую: Галина Кочерга! Через нее было реализовано немало «наших» кофточек. Одну из них купила некая Инга Сиволап, работница одного из строительных управлений в Одессе. Кажется, того самого, где трудится упомянутый выше Богдан Теляш.

Я тут же проверяю это немаловажное обстоятельство и убеждаюсь, что так оно и есть. После чего с удовольствием беру его тоже на заметку.

Все связано в этом мире, все имеет свои закономерности, свою логику. Люди сцеплены интересами и обстоятельствами. Жулики тоже. И деться тут некуда.

Я смотрю на часы.

Поздно. Пора вернуть бумаги и отправляться домой. Совсем уже поздно. В ОБХСС работают, оказывается, не меньше нашего.

Пожалуй, я все-таки могу еще позвонить Светке и хотя бы пожелать ей спокойной ночи.

Утром я докладываю обо всем Кузьмичу.

Кузьмич молча поглядывает поверх очков и мнет в пальцах сигарету.

Присутствующий тут же Петя Шухмин наконец щелкает перед ним зажигалкой.

— Первая, Федор Кузьмич, — считает своим долгом отметить он.

— Сам знаю, — ворчит Кузьмич, прикуривая. — Счетовод на мою голову нашелся.

Когда я кончаю, Кузьмич некоторое время молчит. Ждет, как всегда, чтобы высказались другие. Но Петя и Валя Денисов тоже молчат. Тогда Кузьмич затягивается, разгоняет рукой дым и задумчиво произносит:

— М-да… Еще один узелочек, слава богу, завязывается, — и поворачивается к Вале. — Какие у тебя данные об… этой самой, как ее?.. Галине Кочерге из Одессы?

Валя не торопясь открывает свою папку, без которой он уже к Кузьмичу в кабинет не является, и достает оттуда какие-то записи.

— Данные такие, — говорит он. — Двадцать пять лет. Отец механик на «Славе». Мать портниха. Обширные и весьма подозрительные связи. Много поклонников. Из-за нее бывают драки. Замечена в спекуляции, в том числе и контрабандой. Часто бывает в интерклубе. Путается со многими. Была замужем. Развелась. Муж играет в ресторане при гостинице. Не судима. Клички. «Мадемуазель Галя», «Королева Галя», «Галя — соль с перцем», «Галя — два поцелуя…» Ну и так далее. Вот, пожалуй, и все.

— Сильна девка, — удовлетворенно констатирует Петя Шухмин. — С такой намучаешься.

— Объект трудный, — соглашается Валя и аккуратно вкладывает бумаги в папку.

— Уж не к ней ли летал этот бедняга из Куйбышева? — продолжает вслух рассуждать Петя. — Тогда скорей всего у них роман был. С такой без романа не обойдешься.

— Вопросов по Одессе у нас много, — раздраженно говорю я. — Зурих, имейте в виду, там тоже пасется.

— Значит, так, — кладет конец нашим разговорам Кузьмич и многозначительно предупреждает: — Вечером кое-что решим. А пока, — он поворачивается ко мне, — поезжай к… этому самому… Бурлакову. Что он даст о Зурихе, интересно. И по Одессе. Вот два главных пункта. Понял?

Он испытующе смотрит на меня поверх очков.

— Понял, — бурчу я в ответ. — Чего же тут не понять?

— Ну и ладно, — удовлетворенно констатирует Кузьмич и прихлопывает ладонями по столу. — Вы свободны, милые мои. А ты, — обращается он ко мне, — задержись.

Когда остальные выходят, он спрашивает:

— Проводил Откаленко?

— Проводил, — недовольно говорю я и с неожиданной горячностью добавляю:

— Нельзя его было в таком состоянии посылать, вот что я вам скажу, Федор Кузьмич.

— Это в каком же таком состоянии?

— Ну, в общем, нервы у него не в порядке.

Кузьмич усмехается.

— У тебя, я смотрю, нервы тоже не в порядке.

— Нам надо было ехать вдвоем, — упрямо говорю я.

— Так всюду и вдвоем? — хмурится Кузьмич. — Не надоело за чужой спиной работать?

— Дело не в этом.

— В этом, в этом. Ну мы еще вечером поговорим. А сейчас давай к этому… Бурлакову. И нервы свои спрячь, понял? Пока они тебя не подвели.

Я подчеркнуто официально отвечаю:

— Слушаюсь.

И выхожу из кабинета. Во мне все кипит. Кузьмич иногда бывает туп и бесчувствен как доска!

Тем не менее, придя к себе, я усаживаюсь за телефон и звоню Бурлакову, пока этот пенсионер не отправился куда-нибудь на прогулочку. Отвечает мне густой, уверенный бас.

— Светозар Еремеевич?

— Он самый. С кем имею честь?

Я вежливо представляюсь и объясняю:

— Хотелось бы с вами повидаться и кое о чем посоветоваться. У вас найдется время?

— Что ж. К вашим услугам.

— Скажем, через часок?

— Милости прошу. Самому-то уже трудновато.

— Понимаю, понимаю. Я заеду. Адрес ваш какой?

Делаю вид, что записываю адрес, и кладу трубку. Затем еще раз просматриваю всякие свои записи и кое-что обдумываю. К такой беседе все-таки следует подготовиться.

Пустой стол Игоря напротив все время отвлекает меня, все время чем-то тревожит.

Ровно через час я подъезжаю к знакомому дому.

Бурлаков сам открывает мне дверь. Действительно, громадный, неохватной толщины дядя занимает чуть не весь дверной проем. Розовое, в глубоких складках широкое лицо, ежик седых волос стоит над головой как серебряный нимб. На Бурлакове мятые пижамные штаны, застиранные до белесости, и роскошная домашняя куртка из темно-красного бархата с золотыми жгутами на животе.

— Прошу, прошу — гудит Бурлаков и при этом улыбается так радостно, словно долгожданному гостю.

Улыбка у него ослепительная, ровные белоснежные зубы слишком уж назойливо напоминают о дантисте. Я снимаю пальто и прохожу вслед за хозяином в столовую. Еще в коридоре обращаю внимание на деревянную винтовую лестницу, ведущую на второй этаж, и на красиво застекленные двери в другие комнаты.

Столовая заставлена мебелью. Какие-то старинные, затейливые стулья с высокими спинками, громадный, в полстены, буфет, тугие, обтянутые шелком пуфики, два мощных «вольтеровских» кресла в углу, обитые зеленым сукном, с красивыми резными подлокотниками, круглый стол на искусно выполненных львиных лапах, хрустальная люстра над ним, как юбилейный сахарный пирог с воткнутыми в нем белыми свечами. По стенам густо развешаны сомнительных достоинств картины в золотых багетах, громадные и совсем маленькие. Под французов и итальянцев, если не ошибаюсь.

Впрочем, рассмотреть картины я не успеваю. Бурлаков усаживает меня в одно из кресел, сам опускается в другое. Рядом оказывается полированный, вполне современный журнальный столик на тоненьких дрожащих ножках. На столике лежат большие шахматы, две пестрые коробочки сигарет, одна из них «Кент», красивая газовая зажигалка и громадная пепельница из цветного чешского стекла.

Мы закуриваем.

— Слушаю вас, молодой человек, — добродушно рокочет Бурлаков, откидываясь на спинку кресла.

Но маленькие светлые глазки его под набрякшими веками изучают меня довольно откровенно. Во взгляде его чуть заметна ирония. Меня он, кажется, всерьез не воспринимает. Мальчишка, вот и все. «Тем лучше», — сказал бы Кузьмич. Но меня это задевает.

— Видите ли, Светозар Еремеевич, — осторожно говорю я, — нас интересует один человек, который когда-то попадался вам на пути. Может быть, вы его вспомните. — И, как бы между прочим, добавляю: — Вас-то он, конечно, помнит.

— Кто же это такой? — спокойно интересуется Бурлаков.

— Некий Зурих Михаил Александрович.

— Зурих… Зурих… — бормочет Бурлаков, затягиваясь сигаретой и задумчиво глядя куда-то в пространство.