Действительно, я мог бы это сказать. Именно такая мысль у меня и родилась. Вот благодаря таким живым интонациям, которыми он, вероятно, будит на собрании своих слушателей, Меншутин не дает уснуть и мне.

— …И вы будете правы! — с необычайным пафосом и торжеством восклицает он. — Но дело в том, что у нас тоже есть кое-какие резервы, и мы призваны ими умело и мудро маневрировать, исходя, естественно, из государственных интересов, политической ситуации и деловой целесообразности. Вот требуемый сегодня уровень. Вы согласны со мной? — И, не ожидая от меня ответа, Меншутин все с тем же подъемом продолжает: — Ну, а что касается транспортных средств, то мы их получаем согласно специальному постановлению Моссовета из числа списанных в различных автохозяйствах, но еще вполне годных к эксплуатации в условиях сельской местности. Вот. Таким образом, работа наша, как видите, сложная, ответственная и весьма нервная. Вам же известно, я надеюсь, каков у нас спрос, не побоюсь даже сказать — голод, на все это, не так ли? Вот. Просто рвут из рук, рвут на части. И с мест, замечу вам, прибывают не только заявки, просьбы, требования и прочие слезные челобитные, но и люди. Люди! — Меншутин поднимает палец и, сделав паузу, многозначительно смотрит на меня. Одутловатое, загорелое лицо его принимает выражение торжественной строгости. — Бумага, уважаемый Виталий Павлович, все стерпит, но человек на это не способен. Вот. А если этому человеку к тому же строжайше приказано, допустим, без самосвала или автобуса домой не возвращаться? Вы представляете, на что такой человек способен? Но к кому же он, как, впрочем, и бумага, прежде всего попадает? К секретарю. К нашей Верочке. Вот. Чувствуете ответственность? Чувствуете нервную нагрузку, а? И ей, Верочке, приходится выслушивать все просьбы и мольбы, ей приходится объявлять об отказе, а иногда и отбиваться от всяких подарков и ухаживаний. А ведь она и вообще не дурна была, правда, Лизонька? Ну вот. Так этих подарков и ухаживаний было ой-ой сколько. Правда, Лизонька?

Елизавета Михайловна снова кивает и впервые за всю беседу подает реплику:

— Даже жениться предлагали.

И тонко улыбается при этом.

А я горестно соображаю, сколько же человек со всех концов страны нам придется проверить. Ведь вполне возможно, что как раз кто-то из них и оставил те самые следы у березок. Да, открывается новое и весьма важное обстоятельство. Ради одного этого стоило прийти в этот дом и столько времени терпеливо выслушивать его хозяина. Но теперь, кажется, мне можно взять инициативу в свои руки.

— Скажите, Елизавета Михайловна, — обращаюсь я к молчаливой хозяйке. — Вера не рассказывала вам о каком-нибудь человеке, который за ней ухаживал и ей самой бы нравился?

— Ах, Виталий Павлович, Виталий Павлович, — вмешивается Меншутин и укоризненно качает головой. — Вот опять вы не туда сворачиваете. И все-то вам самоубийство мерещится. Ну, я же вам уже говорил: забудьте этот вариант. Во-первых, самоубийцы оставляют письма. А Верочкиного письма ведь вы не обнаружили, не так ли? Во-вторых, для самоубийства нужны веские причины. Вот. Таких у Верочки не было и быть не могло. А любовь нынче на самоубийство молодых людей не толкает. Не тот век. Не тургеневские, знаете, нравы. Цинизм кругом, практичность. То есть я хочу сказать — у некоторой части молодежи. Вот. А у большинства — многообразие интересов, работа в коллективе, дух соревнования, творчества. Ну какое тут может быть самоубийство, помилуйте?

— Я не настаиваю на этой версии, Станислав Христофорович, — говорю я. — Но ведь слишком необузданная любовь может привести и к убийству тоже.

— Современный Отелло? — со снисходительной усмешкой осведомляется Меншутин. — Чепуха, мой дорогой. Прошли тургеневские времена, прошли и шекспировские. Я вам уже сказал: в наш рациональный век молодежь уже на это не способна. А вернее, от всего этого излечилась. Правда, Лизонька? — обращается он к жене.

Та в ответ неопределенно пожимает плечами, а на бледном ее лице появляется такая же неопределенная улыбка.

— А все-таки, — не очень вежливо настаиваю я, обращаясь к ней, — говорила вам Вера что-нибудь на этот счет? Может быть, называла какое-нибудь имя?

— Нет, — качает своей пышной прической Елизавета Михайловна. — Она ничего мне не говорила. Она была сдержанной и воспитанной девушкой. И посторонним людям…

— Ну, Лизонька. Ну что ты!.. — Меншутин перебивает жену и даже наклоняется в ее сторону. — Вот уж никак не посторонние. Мы принимали в ней такое участие. Что ты скромничаешь?

— Да, конечно, — смешавшись, говорит Елизавета Михайловна, и в холодных глазах ее мелькает беспокойство. — Но Вера была такая… скованная. Чашку чая даже… как-то неловко… все порывалась быстрее…

— Да, да, — подхватывает Меншутин. — Она была очень застенчивой, бедная девочка.

— Но вы сказали, что ей даже предлагали жениться, — напоминаю я Елизавете Михайловне. — Кто же, вы не помните?

— Ах, не помню уже, — она устало проводит тонкой, почти прозрачной рукой по лбу.

— Не тот ли парень из Латвии? — пытается помочь ей Меншутин. — Помнишь, они заезжали к нам по пути в гостиницу? — И, обернувшись ко мне, поясняет: — Вера ехала дальше, в Моссовет, с бумагами, но одна оказалась мной не подписана. А я как раз обедать приехал.

— Нет, кажется, не он, — качает головой Елизавета Михайловна. — Кажется, тот был с Украины. А впрочем… Нет, не помню.

Она снова проводит рукой по лбу.

— Верно, верно, — подхватывает Меншутин. — С Украины. Как же его фамилия была? — Он задумывается. — Сейчас, сейчас… В общем, это нетрудно будет установить.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — Разрешите заехать к вам на работу, допустим, завтра?

Но про себя я решаю, что по поводу всех этих ухаживаний и возможных романов, пожалуй, лучше всего побеседовать с Любой и другими девушками в ее комнате. «И куда приятней», — тоже мысленно добавляю я.

— Приезжайте, — покровительственно говорит Меншутин. — Всегда рад.

Я благодарю, поднимаюсь из теплого, удобного кресла и начинаю прощаться.

На улице, шагая к метро, я продолжаю думать о новых, так неожиданно возникших осложнениях. Сколько же людей по всей стране нам предстоит разыскать? И как среди них найти того, единственного, который был в тот вечер с Верой? А может быть, он и не среди этих людей?

Мне приятно пройтись. Морозно, тихо, ветра нет, падает легкий как пух снежок. Голова болит, во рту противный вкус от последней сигареты. И еще я здорово голоден.

Я не могу не думать о делах, когда все так неясно еще, все висит в воздухе, когда перед нами десятки дорог и тропинок, загадок и вопросов. Накопление тумана. А перед глазами у меня стоит Вера, две Веры — мертвая и живая, и кто-то должен ответить за эту несправедливую, противоестественную, ужасную смерть. Кто-то должен ответить. Этого требует не только чувство элементарной человеческой справедливости, не только служебный мой долг и не только закон, но и сознание, что только так можно рассчитывать не допустить в будущем ничего подобного. Неотвратимость наказания — великий тормоз в дурных, преступных побуждениях. Когда-нибудь исчезнут эти побуждения. Когда-нибудь… А пока что надо раскрыть вот это конкретное дело. И главное здесь сейчас — найти того человека. Кто может его знать, кроме самой Веры? Из тех людей, до которых мы можем сейчас добраться? Люда, Полина Ивановна отпадают, они не знают его. Кто еще? А еще Катя, школьная подруга. Ее надо непременно найти. Но как — вот вопрос. Что-то надо придумать. Может быть, эту Катю знает Верина сестра Нина? И когда Петя ее найдет… Нет, нельзя ждать. У Пети задача потрудней моей. И я могу найти Катю даже раньше и тогда, возможно, помогу Пете. Ведь Нина старше Веры всего года на два. Сестры могли учиться в одной школе. Наверняка даже. И Катя… Стоп, стоп. Что-то тут есть…

Я невольно замедляю шаг. Мне очень не хочется сейчас оказаться в метро. Я чувствую, этот переход от тишины и простора пустой, полутемной улицы к свету, шуму, суете метро меня собьет, уведет от чего-то интересного, что вертится у меня в голове. Кажется, можно найти Катю. Кажется, я нащупал к ней путь. Что ж, совсем неплохой план поиска постепенно выстраивается у меня в голове. Да, да, совсем неплохой. Значит, так…