— Так, теперь у меня к тебе последний вопрос, начальник ОББ...

Данилов понял, о чем пойдет разговор, и ему стало мучительно-стыдно, такое чувство появлялось у него только в юности, в реальном училище, когда он, не выучив урока, вынужден был идти к доске.

— Серебровский бы сказал, — продолжал начальник, — «Что это за кровавая драма на Патриарших прудах?» А?

— Убит милиционер Потапов, неизвестный преступник погиб в перестрелке.

— Как у тебя все просто, Данилов. А что я жене Потапова скажу, двум его детям?

— Вы так говорите, — Иван Александрович закатал желваками, — будто я его убил...

— Помолчи, Данилов, помолчи. Это с каких же пор по Москве бегают пацаны с оружием и типографским шрифтом? Что тебе известно об убитом?

— Пока ничего.

— Что за шрифт? Откуда? Что за пистолет?

— Баллисты дадут заключение после четырнадцати, эксперты работают со шрифтами, фотография убитого разослана по всем отделениям.

— Ладно, Данилов, иди. Иди и помни, весь спрос с тебя. С меня, конечно, тоже шкуру спустят, ну а я — с отдела. Иди, а ты, Серебровский, задержись.

Данилов вышел в приемную.

— Ты, Паша, — усмехнулся Данилов, — в этой форме на полярного летчика похож, товарища Громова.

Лейтенант улыбнулся, польщенный, и, посмотрев вслед Данилову, подумал, что начальник ОББ хоть человек молчаливый, но хороший.

Данилов шел к своему кабинету по коридору, стены которого являлись выражением общественного мнения на определенных этапах. В сорок первом на них висели плакаты «Родина-мать зовет!», «Ты записался добровольцем?», наглядные пособия МПВО[25]. В сорок втором их место заняли работы Кукрыниксов, Васильева и Голоненко. На них были изображены немцы, бегущие от Москвы. Сейчас на стене появился новый плакат — огромные щипцы с надписью: «Сталинград перерубил руки Гитлера».

Данилов с особым удовольствием посмотрел на сталинградский плакат. Сорок третий год начался с радости победы.

И Данилов вспомнил сорок первый, декабрь, когда он уходил на фронт в составе батальона Московской милиции. Тогда, в Волоколамске, он впервые ощутил щемящее чувство победы, первым войдя в город, оставленный немцами. В маленьком доме на окраине они пили спирт с партизанами и заедали его консервированной колбасой, именуемой в просторечии «второй фронт». Там, в этом жарко натопленном доме, думал замкомбата Данилов связать до конца войны свою жизнь с армией.

Но не вышло. Немцев разгромили, а оперсостав отправили в тыл на старые должности.

Данилов честно сражался в тылу. В сорок втором ликвидировал особо опасную банду Гоппе, еще несколько мелких групп. Положение в Москве начинало стабилизироваться, так нет же, в конце декабря и январе пошла серия убийств и бандитских нападений.

Дверь в кабинет оказалась открытой, и Данилов застал там старшего оперуполномоченного капитана Муравьева и Никитина. Они аккуратно развешивали на спинках стула новую форму.

— Спасибо, ребята, — добро улыбнулся Данилов, — а то начальство совсем меня засрамило.

Он подошел к стулу, снял со спинки форму с узенькими серебряными подполковничьими погонами, долго разглядывал, потом стянул старую гимнастерку и надел новый китель. Надел и почувствовал, как стоячий воротничок заставил властно вскинуть голову.

— Ну как? — смущенно спросил Данилов.

— Класс, — ответил Никитин.

— Ладно, ребята, я переоденусь. А кстати, как эксперты?

— Через час доложат. — Никитин взглянул на часы.

Данилов переоделся и, парадно-красивый, уселся за стол, вновь взяв старое дело банды Пирогова.

Она объявилась в Москве в феврале сорокового. Грабила промтоварные магазины, причем почему-то сторожей находили убитыми у дверей, на улице. Двадцатого марта бандиты на двух машинах пытались взять комиссионный магазин на Кузнецком, но напоролись на милицейский патруль. Началась перестрелка, к месту происшествия подтянулись постовые и опергруппа двух отделений. Пирогов был убит, трое его бандитов тоже, одного, тяжело раненного, отправили в больницу, где он и скончался.

Но существовало четкое предположение, что один из бандитов или ушел с места перестрелки, или вообще там не был. А в том, что в банде был еще один человек, не оставалось сомнений. На ломике, которым убили сторожа магазина на Серпуховке, сохранились четкие отпечатки пальцев, они так и не были идентифицированы.

Но и другое заставило Данилова взять старое дело. Эксперты установили, что убийца — левша. Иван Александрович досматривал материалы банды Пирогова, когда в кабинет вошел Серебровский.

— Хорошо! — сказал он прищурившись, оглядывая новую форму Данилова.

— У тебя чай есть?

— Есть.

— А у меня полбуханки и банка шпига американского.

— Врешь?

— Когда я врал?

— Было.

— Так то ж давно.

— Ставь чай.

Данилов достал из сейфа электроплитку. Туда он прятал ее от бдительных глаз начальника ХОЗУ[26], который регулярно совершал налеты на кабинеты сотрудников, изымая все электроприборы.

Они пили чай и ели необыкновенно вкусный хлеб со шпигом. Американское копченое сало было аккуратно проложено вощеной бумагой и доставалось из банки легко.

— Смотри, — набитым ртом пробурчал Серебровский, — кусочки-то один к одному.

— У них порядок.

— Вот этим-то порядком они и хотят войну выиграть. Пусть, мол, русские кровь льют, а мы их подкормим. Помяни мои слова, Ваня, они второй фронт откроют, когда мы в Германию войдем.

— Да, — Данилов вытер сальные пальцы газетой, — это ты прав. Вон, читай. У нас война, а в Триполитании стычки патрулей, ранен один английский солдат.

— Англичане все-таки войну чувствуют. Их немцы бомбят. А американцы всем тушенку да колбасу шлют. Понимаешь, Иван, я по сей день понять не могу, почему они не начали активных боевых действий в Европе.

— Ждут, Сережа. Им не нужна сильная Германия, а мы тем более.

— Ох, Ваня, непростой разговор мы начали.

...Война шла. И они не знали еще, что именно этот сорок третий год станет переломным. И через два года они увидят салют победы.

И война кончится для всех, кроме них. И на этой войне погибнет комиссар милиции Серебровский. В мирном сорок седьмом. Погибнет на тихом хуторе под Бродами, остреливаясь от бандитов до последнего патрона.

Многого они не знали в тот январский день. И дело свое многотрудное именовали работой. И если бы тогда их кто-нибудь сравнил с солдатами, воюющими на фронте, они наверняка бы смутились. Они не воевали — они работали.

— Разрешите, товарищ полковник, — заглянул в комнату Никитин.

— Давай заходи, — Серебровский встал.

— Эксперты пришли, — доложил Никитин.

— Зови. — Данилов убрал со стола остатки пиршества.

Вошли Павел Маркович и мрачный эксперт-баллист Егоров.

— Ну, наука, что скажете? — Серебровский взял стул и сел у стола Данилова.

— Кое-что, кое-что, товарищ полковник. — Павел Маркович развернул папку. — Сначала о финке. На ее рукоятке затерто слово «Леха» и выжжено новое — «Витёк». Далее, отпечатков пальцев убитого в нашей картотеке и картотеке наркомата не обнаружено. Теперь о шрифтах. Мы проконсультировались со специалистами, и они твердо указали — шрифт из типографии Сельхозгиза[27].

— Он что, Витек этот, листовки собирался печатать? — лениво, врастяжку поинтересовался Серебровский.

— Нет, товарищ полковник, совсем другое. — Павел Маркович положил на стол несколько листов с отпечатками шрифта.

— Мы складывали литеры, и вот что получилось.

— Что это? — с недоумением спросил Данилов.

— Талоны, продуктовые карточки.

— Шустряк, — хохотнул Серебровский.

— Но дело в другом. Подобные отпечатки не соответствуют московским карточкам.

— Павел Маркович, — распорядился Данилов, — вместе с Муравьевым составьте письмо в Наркомат торговли, пусть дадут справку.