Иду, конечно.

— Кто постарался?

— Случайность. Не проявила осторожность в кафе.

— Вот как. Сама, значит, вылила.

— Так и есть.

— Позволь прояснить, Катя. С клубом — это наказание им, а не помощь тебе.

— Я поняла.

— Планируешь быть терпилой?

— Я случайно опрокинула стаканчик с чаем. Сожалею, что приходится сидеть в таком виде, сменную одежду я не взяла.

— Если будешь терпилой, даже приближение ко мне не поможет, уйдешь ведь с курса сама, не выдержишь.

— Вы плохо меня знаете.

— Очень надеюсь.

— Я могу идти?

— Ты знаешь, при каких обстоятельствах вы получаете диплом от меня?

— В конце будет написанная самостоятельно статья. Тему вы скажете.

— Тему я не буду говорить. Вы пишете сами. Ищете интересные случаи, собираете доказательную базу и пишете разоблачение.

— Любые случаи?

— Неосвещенные до конца. Но можно пойти другим путем.

— Каким?

— Написать сенсацию.

— На любую тему?

— Почти. Возьми интервью у обвиняемого.

— Тоже ведь не у любого, верно?

— У кого-то, кто не давал интервью. Кто старательно отмахивается от них.

— Сдается мне, есть у вас на примете такой человек, я права?

Орлов кивает, вертит в руках телефон. Он будто сомневается, стоит ли мне говорить.

— Это твой знакомый, Катя.

— Кирилл?

— Ты знакома с его делом?

— Вскользь.

— Познакомься поближе, разузнай все, почитай статьи.

— Он никогда не давал интервью?

— Ни слова.

— И с чего вы взяли, что мне удастся его разговорить?

— Ты живешь с ним.

— Откуда вы…

Таких подробностей я ему не говорила, и сейчас мне не по себе. Он следил? Или узнавал?

— Просто знаю.

— Я не сделаю ничего, что может ему навредить.

— Кто говорит о “навредить”, Катя? Интервью с ним само по себе сенсация. Ты можешь написать статью, оправдывая его.

— Насколько я знаю, он и так оправдан.

— Да, судом, но людям нужно не это. Никто ничего не понимает. Он ведь правда оперировал под кайфом. Почему?

— Если я не возьму интервью, я ведь не получу диплом, да?

— Зачем так жестоко, Катюш… Но найти что-то такое же стоящее будет сложнее. И уговаривать тех, кого не знаешь… сама должна понимать. Даже мне не всегда удается.

— Я могу идти?

— Можешь. И вот, — достает из шкафа свою рубашку. — Надень. Завтра вернешь. В таком виде в офисе находиться нельзя.

— Спасибо.

— Подумай над тем, что я сказал.

Выйдя из кабинета, переодеваюсь.

Остаток дня я изучаю дело Кирилла. О нем я знала немного, в основном то, что рассказывал отец. Про несправедливость и невиновность.

Я воспринимала Кирилла хорошим человеком, готовым прийти на помощь в трудную минуту, но когда ищу информацию и читаю статьи, складывается впечатление, что он — вселенское зло.

“У жертвы некомпетентного хирурга осталась годовалая дочь”, — читаю очередной заголовок.

Статей, где бы написали, что все не так, как кажется, очень мало. Тех, кто Кирилла защищал, практически нет. Только обвинения.

Я не замечаю, как день подходит к концу, но сижу еще, выжидаю, пока все уйдут.

Выхожу с опаской. Кто знает, меня могут ждать за поворотом, но там, к счастью, никого.

Я спокойно добираюсь до дома. Пытаюсь открыть дверь ключом, но понимаю, что она закрыта изнутри. Звоню в дверь, слышу шаги.

Кирилл пропускает меня внутрь, отходит. Я разуваюсь, но мнусь с курткой. Под ней — рубашка Орлова, и мне почему-то неуютно. Но и стоять в пуховике, когда в квартире жарко — странно. Раздеваюсь, вешаю куртку на крючок.

— Это еще что такое? — надвигается на меня. — Почему ты в мужской рубашке? И чья она?

Кирилл

Я не рассчитал силу и, дернув за воротник, сорвал несколько пуговиц. Они отлетают, оседая на полу. Ткань сползает, оголяя часть плеча и ключицу, остро выступающую под кожей.

Катя нервно отшатывается. Стоит отпустить рубашку, как она натягивает ткань до шеи и смотрит на меня затравленно. Убираю руки, отхожу, пытаюсь считать эмоции, почему так реагирует, но она прячет взгляд в пол.

— Мне дали, — говорит тихо. — Я чай пролила на свою, и мне… одолжили.

— Кто?

Я и так знаю, кто ей дал рубашку. Слишком уж она недешевая, чтобы принадлежать кому-то из сотрудников. Да и сомневаюсь, что кто-то из них носит сменные рубашки на работу.

— Роман Львович дал. Я не знаю, почему ты его не любишь, но он хороший человек, он мне помог.

— Да уж, хороший, не поспоришь.

— Это сарказм? — вскидывает голову. — Между вами что-то произошло?

— Сама пролила? — перевожу тему.

— Сама. Ты увиливаешь от ответа?

— Разговора по душам не будет. В свое время Орлов лез туда, куда его не просили.

— В твое дело?

Она поражает меня познаниями, впрочем, чему я удивляюсь? Она журналистка. Это ее профессия — лезть туда, куда иногда не просят.

— Допустим, в мое, Катя.

— Ко мне это ведь не относится. Я была неуклюжей, облила блузку. Сменку я с собой не взяла, а офисе так ходить мне запретили.

— Лифчика у него не нашлось?

— Что?

— Ты без белья.

У нее краснеют щеки.

— Много чая разлила?

— Почти всю чашку.

— Не замечал за тобой такой неуклюжести. Точно никто не помог?

— Я сама, Кирилл. Задумалась, засмотрелась, меня толкнули.

Она обходит меня стороной, продолжая сжимать распахнутый воротник рубашки у горла. Скрывается в комнате, а я выхожу на террасу, достаю сигареты.

Позади слышится скрип двери, как раз когда докуриваю.

— Кирилл… — останавливается за спиной.

Бросаю на нее взгляд — переоделась. В свитер с небольшим круглым вырезом на шее и в широкие спортивные штаны. Даже в таком виде привлекательная и сексуальная. Отворачиваюсь. Достаю еще одну сигарету.

Обычно я травлю себя такой дозой никотина, когда теряю пациента или после сложной операции. Из-за бабы ни разу такого не было. С Катей надо прощаться, но понятия не имею как. Никитична сказала, что к себе ее не примет.

“Мне, Кирилл, и так драмы на работе хватает. Да и сын у меня, сам знаешь. Так что нет. К себе ее забирай и сам думай, как дальше. Она девочка взрослая, справитесь. Если что — к отцу отправишь”, — слишком хорошо помню ее недавние слова.

— Прости, что я так… бесцеремонно влезла. Ты застал меня врасплох, и я, возможно, наговорила…

— О моем деле откуда знаешь?

— О нем все знают, — говорит тихо. — По телевизору показывали, и в интернете что-то читала.

— Я не даю интервью, ты знаешь?

— Знаю.

И тихо так подходит ближе. Улавливаю ее запах, от которого сносит крышу после вчерашней ночи, чувствую ее теплое легкое прикосновение к плечу.

— Я что-то сделала не так? Рубашку брать нельзя было?

В моей жизни появляться нельзя было, но вслух я этого не говорю, молча сжимаю зубы и закуриваю еще одну сигарету. Она ее забирает. Только подкуриваю, вытаскивает изо рта и швыряет через ограждение.

— Ты много куришь.

— И что?

— Это вредно, ты врач и знаешь это.

— Это успокаивает нервы.

— Ты нервничаешь?

— Есть немного.

— Прямо сейчас?

Она с интересом заглядывает в глаза и рушит между нами любые возможные границы. Придвигается близко-близко. Ее бедра касаются моих. Не знаю, что хочет рассмотреть во мне, но я в ней рассматриваю все. Даже едва заметную россыпь веснушек на носу. И ресницы. Густые-густые, изогнутые, совсем без косметики. Губы я слишком отчетливо помню на вкус, и это меня сбивает. Я хочу отстраниться, но неожиданно эти губы прислоняются к моим.

Я сдержан и собран только в операционной. В остальное время эмоции могу не контролировать, да и с поступками тоже хреново. Мне нужен баланс. Где-то торможу, где-то иду на разгон. Сейчас — разгоняюсь на всей скорости.

Вжав Катю в себя, целую в ответ. Целую жадно, желанно, раскрываю ее рот. Обхватываю ее за талию, тяну на себя. На холодной террасе внезапно становится жарко до такой степени, что почти нечем дышать.