Нет, Власта Матвеевна, в отличие от некоторых советских учителей, никогда не повышала на учеников голос, не обзывала их, не унижала и уж тем более не била указкой по рукам. Однако она могла утихомирить целый класс орущих и дерущихся подростков, попросту строго нахмурив брови. Что же касается оценок, то тут Власта Матвеевна была и строга, и справедлива. Распространенной «болезнью» многих учителей той поры, любящих ставить двойки по преподаваемому предмету из-за плохого поведения на уроке, она не страдала, и оценивала исключительно знания.

А когда мой одноклассник Сеня Зайцев заболел и провалялся дома целый месяц во время третьей четверти, Власта Матвеевна ходила к нему домой каждый день после уроков и объясняла сложный материал, чтобы ученик не отстал. Надо сказать, что парень не забыл ее доброту. Сеня, получив по окончании десяти классов золотую медаль, после вручения аттестатов преподнес Власте Матвеевне огромный букет роз и поцеловал руку, невольно заставив строгую учительницу смахнуть слезу.

В нашей школе она проработала почти до двухтысячного года, пока силы ее не оставили совсем, и она не засела дома, выходя оттуда только раз в пару недель… Думаю, что секрет любви к учеников к самой строгой школьной преподавательнице был прост — к каждому ученику вне зависимости от внешнего вида и успеваемости она относилась с уважением и обращалась исключительно на «Вы», даже если это был пятиклассник. Порой забавно было наблюдать, как высоченная Власта Матвеевна отчитывает за невыученный параграф какого-нибудь лопоухого малыша, а тот одновременно и стыдится, что не подготовился к уроку, и гордится, что ему «выкают»…

К сожалению, в палату к Власте Матвеевне меня не пустили.

— Карантин, — лениво жуя яблоко, сказала мне в регистратуре суровая служащая. — Объявление висит. Читать, женщина, надо… И передачи сейчас не берем. Говорю же: краснуха у нас. Через месяцок приходите…

Расстроившись, я уже хотела было идти домой, как вдруг услышала знакомый голос:

— Здравствуйте! Мне бы Прянику пакет передать…

Я обернулась и заулыбалась. Да неужели мне так повезло? Нет, ошибки быть не может!

Я стояла, как вкопанная, не имея возможности вымолвить ни слова. Ошибиться было невозможно. Да, это была она: моя любимая бабуля, Клара Ефимовна Пряник, родившаяся в тридцатых годах и большую часть жизни прожившая в Петербурге-Ленинграде. Та самая бабушка, с которой у меня связано столько хороших воспоминаний… И бежевый плащик на ней — тот самый, в котором она запечатлена на фотографии, где держит меня, совсем маленькую, на руках у фонтанов в Петергофе.

Надо же! А я, замученная хлопотами на работе и разборками с невесть откуда нарисовавшимся хамоватым бывшим «мужем» Никитой по фамилии Гвоздик, и не вспомнила, что по одним улицам со мной ходит такой родной и близкий человек… Как здорово, что именно сегодня, а не в другой день мне пришла в голову мысль навестить в больнице строгую Власту Матвеевну… А так бы мы разминулись. Жаль, конечно, что учительница сломала ногу, но, как говорится, нет худа без добра…

На миг забыв, где я нахожусь, я хотела было закричать: «Ба!» и кинуться бабушке на шею, но вовремя себя одернула. Какая она теперь мне «ба»? Просто незнакомая женщина, которая меня знать не знает. Она же еще не в курсе, как будет выглядеть ее взрослая внучка.

Бабушке Кларе всего пару лет назад стукнуло сорок лет, до преклонного возраста ей далеко, и она — не согнувшаяся от старости высохшая старушка-вдова, а вполне себе не старая женщина, полная сил и здоровья. На голове у нее — не «кичка» из седых волос, в пышная густая каштановая шевелюра, щедро сбрызнутая лаком «Прелесть». Тогда было модно так ходить.

И бабушкой Клара Ефимовна впервые стала всего несколько месяцев назад, когда родилась ее внучка Галя. Настоящая Галя сейчас и не подразумевает, что через пятьдесят лет с ней начнут происходить немыслимые метаморфозы, и она начнет скакать то в пятидесятые, то в шестидесятые, а затем — и в семидесятые годы. Младенчик Галя в рукавичках просто беззаботно пускает пузыри и улыбается бабушке, лежа в кроватке, которую, ругаясь про себя на «заводских мастеров, у которых руки из…», собирал дедушка. Кроватка эта, кстати, потом перешла моему братцу Димке.

Если с маман мне более-менее удалось наладить отношения только годам к сорока пяти, и то — худо-бедно, то с бабушкой мы, сколько я себя помню, всегда были в отличных отношениях. С самого начала она заняла позицию: «Не дам в обиду свою кровиночку!» и, хотя поругивала меня за мелкие детские шалости, всегда за меня заступалась.

Началось все еще в роддоме. Возможно, дело было в том, что появилась на свет я немножко кривенькой, и бабушка сразу же приняла решение меня защищать. Роды были трудными, тяжелыми, длились более пятнадцати часов, и в итоге выяснилось, что левая ножка новорожденной Гали на целых три сантиметра короче правой.

— Не повезло Вам, мамаша! — сказала толстая медсестра едва пришедшей в себя родительнице. — Мой Вам совет: отказывайтесь. Вырастет инвалидка. Зачем Вам чемодан без ручки? И тащить тяжело, и выкинуть жалко. Разве что в Кунсткамеру ее, людям показывать…

Как на грех, это замечание услышала бабушка, стоявшая за дверью с передачей для невестки. Подождав, пока медсестра выйдет в коридор, моя интеллигентная бабуля, способная часами цитировать классиков, подошла к ней и, поправив очки и нежно взяв за локоток, сказала:

— Я тебе вот что скажу: инвалидкой ты станешь, ежели еще хоть что-то про мою внучку вякнешь! Задницей в форточку тебя высуну и так оставлю! Пусть народ приходит, как в Кунсткамеру, на тебя смотреть! Авось еще и подзаработаешь!

Ошарашенная медсестра не нашлась, что ответить, только стояла, открывая и закрывая рот, как рыба, а после с невероятной для ее габаритов скоростью унеслась вдаль по коридору, что-то крича про сумасшедших родственников рожениц. Бабушка же, поняв, что на моих беспомощных родителей в данном случае рассчитывать не стоит, нашла подработку и каким-то немыслимым образом сумела оплатить услуги невесть где найденного чудо-массажиста.

Светило науки принимало кривых младенцев на дому и жило на самой окраине Ленинграда — в Купчино. Самоотверженная бабушка целых полгода — с октября по апрель — два раза в неделю возила меня туда с тремя пересадками, наплевав на сон и отдых. Светило трудилось на славу, разминая косточки, и вскоре мои ноги сравнялись в длине. Удовлетворенно крякнув, бабушка отслюнявила врачу гонорар, нарядила меня в крошечное платьице с кружевами, повязала бант и пригласила к нам домой фотографа, чтобы запечатлеть сие дивное событие. Более того — в честь моего выздоровления она даже бросила курить и слово свое держала до конца дней.

Однако это было только самое начало вендетты. Злопамятная дама вовсе не забыла о произошедшем и, как только потеплело, снова нарядила меня в то же кружевное платьице, усадила в коляску и привезла к роддому показать «той самой» медсестре. Той самой медсестры там, правда, к тому времени не оказалось — ее уволили.

— Поделом ей! — смачно плюнув, сказала моя обычно интеллигентная бабушка, добавила еще пару непечатных выражений в адрес уволенной медички и развернула коляску, в которой мирно посапывала я. — Ты, внучка, у меня первой красоткой вырастешь! Ладно, жизнь ее еще накажет! Поехали в «Детский мир», Галчонок, пинетки тебе купим новые. А потом и в пышечную на Желябова заедем. Погода — самое то, как раз гулять! Елы-палы, курить-то как хочется… Ветку что ль пожевать…

Но все это было в том, параллельном мире. А сейчас я просто стояла неподалеку от бабушки, не зная, как найти повод, чтобы познакомиться с ней и завязать разговор. Почему-то я была совершенно уверена, что больше мне такая возможность не представится. Поэтому нужно было ловить момент.

— Можно Николаю Вадимовичу Прянику передачу оставить? — спросила бабушка, пока не замечая меня.