Под идолом, рычал от боли Вулрех, скованный по рукам и ногам. Обнаженное тело барона Ловенвальда покрывали кровоточащие раны и ожоги — вокруг пленника полыхало несколько костров и языки пламени неустанно лизали истерзанную плоть. Даже сейчас Вулрех не был свободен от превращений, хотя, казалось, сейчас он полностью утратил контроль над ними — крики боли сменялись грозным рыком и корчившийся в цепях человек вдруг оборачивался огромным львом, с большими подпалинами на шерсти.
Вокруг барона стояло несколько гибридных существ, поросших серой шерстью. Они держали раскаленные пики, то и дело прикладывая их к телу истязаемого. За их спинами толпились сатиры, громким блеянием подбадривая палачей. Другие рогатые уродцы хлестали вино из чернолаковых амфор и трахали кричавших от страсти девок, что лежали на траве, закинув ноги на плечи рогатых любовников. Иные из голых прелестниц были довольно миловидны, лица же других мало отличались от козьих морд сатиров. Судя по всему, это были плоды очередного скрещивания: на поляне собрались все грани уродства, самые невообразимые гибриды, которые только могла породить фантазия свихнувшегося селекционера. Инкубы, с красной, как кровь кожей, возносили хвалы Эгипану и Асмодею, им вторило придурочное блеяние метисизированных уродцев всех форм и размеров. Огромные бараны плясали под разнузданный пересвист флейт, на которых играли уродливые фавны, а большие псы, с кудрявой, как у овец, шерстью старательно подвывали, задрав морды к ночному небу. Подобные же псы сношали стоявших на четвереньках чернокожих рабынь, пока те старательно сосали бычьи члены минотавров. По всей поляне полыхали костры, где на железных вертелах поджаривались тушки очередных гибридных тварей, живо напомнив Лене омерзительные фрески в подземельях замка Роуле. Стоявшие у этих «мангалов» обезьяноподобные твари огромными ножами отрезали капающие жиром куски мяса, раскладывая их по мискам, сделанных из половинок запеченных тыкв с выскобленными семечками.
Еще более уродливых тварей, нежели те, что толпились на поляне, изображали окружившие сборище фигуры из растений. Сейчас они ожили — гибкие конечности двигались, выхватывая из толпы то одну, то другую девку, отвечавшую визгливым хохотом, когда тонкие усики похотливо шарили по ее телу. Другие «цветочные статуи» вели себя более агрессивно — уже несколько гибридов корчились в предсмертных судорогах, нанизанные на острые сучья и длинные колючки. Однако все остальное сборище настолько было ослеплено пьянством и похотью, что совершенно не обращало внимания на эти смерти
Кровь растерзанных растительными чудовищами уродцев стекала на рыхлую почву, питая их корни — те самые корни, что оплетали под землей мертвые тела предков барона. Об этом Лене поведал Турон, когда тащил ее обратно в камеру, издеваясь над ее надеждой сбежать. По его словам, весь этот сад-лабиринт представлял, по сути, огромное кладбище — Роуле не стали тратиться на пышные склепы, предпочитая ложиться в сырую землю под сенью зарослей густых зарослей. Корни растений сдерживали мертвецов, не давая им восстать, однако их души, возвращавшиеся из Лимба, всегда могли вселиться в растения. Именно мертвые рода Роуле, а вовсе не искусные садовники придали кустарникам и деревьям вид уродливых скульптур, лишний раз свидетельствовавших о том, кто был в предках у барона Кресцента. В праздники, вроде этого, когда мертвецы выходили в мир живых барон, не скупясь, кормил предков человеческой плотью и кровью, а также позволял им утолять свою похоть — с крепостными крестьянками, чернокожими рабынями, а также выведенными им собственноручно отродьями обоих полов. Во время этих празднеств стиралась разница между аристократами и простолюдинами, ведь в жилах всех их, — и господ и многих из черни, — текла одна кровь, восходящая к общему истоку, зародившимуся в чреслах Эгипана, Черного Козлища Лесов.
Неожиданно послышался рев труб — Лена не поняла, откуда они исходят, но все сборище тут же взвыло в неистовом восторге. Словно по команде все твари уставились на небо и Лена, проследив за их взглядами, увидела, как на сияющую в ночном небе полную Луну, медленно наползает черная тень. Это походило на лунное затмение — вот только Черное Солнце наползало на диск как-то странно, не сбоку, а сверху. Вскоре в ночном небе, словно улыбка Чеширского Кота, висел лунный серп с устремленными кверху острыми рогами. На этом затмение словно застыло — вопреки всем законам физики, оно не спешило ни отступать, ни закрывать Луну целиком.
Снова взвыли трубы и извивающиеся растительные фигуры вдруг расступились, выпуская на поляну некую процессию. Поначалу Лена приняла их за очередных чудовищ, но тут же поняла, что это люди — только в масках рогатых черепов и одеждах из черных козлиных шкур, мехом наружу. Впереди шел Кресцент — этого карлика, гордо вышагивавшего с высоко задранной бородой, не узнать было невозможно. На поясе Кресцента висел неизменный меч из черной стали, а в руке барон держал посох, увенчанный человеческим черепом, но с козлиными рогами, с нанизанными на них клочьями черной шерсти. Позади отца шел Гарон, ведя за собой черного козла — могучий зверь, величиной с лошадь вышагивал с необыкновенным достоинством, надменно посматривая на сборище умными красными глазами. У животного, правда, имелся изъян — всего один рог, но Лена уже поняла почему так: в свете Рогатой Луны козлиная морда выглядела как уродливое подобие человеческого лица, с явно узнаваемыми чертами главы дома Роуле.
Все сборище почтительно расступилось и Кресцент подошел к непристойному идолу, на котором изнывала от похоти Люсинда. Ярко вспыхнули и тут же погасли костры, окружавшие черный фаллос, мигом стихли вой и блеяние.
— Эгипан! — вскричал Кресцент, — Черный Козел Лесов, дети твои приветствуют тебя! Ты, от кого происходят все стада тучные, чьи раздвоенные копыта вечно попирают врагов дома Роуле. Много веков прошло с тех пор, как ты явился в чащобу, что простиралась на месте Турола и от семени твоего родился Руол Однорогий, основатель моего рода. Я, потомок от крови твоей, о Великий Рогатый, по сей день несу на себе его отметину.
Он склонил голову, так чтобы всем было видно рог на его голове.
— В ту ночь, когда был зачат Руол, — продолжал Кресцент, — на небе светила Рогатая Луна — как и сейчас. Перед тем как уйти в Лимб, он изрек пророчество — дева, что родится в такую же ночь, отдаст невинность основателю рода, чтобы он возродился в ее сыне.
Многоголосый торжествующий вой пронесся над поляной, когда карлик величавым жестом указал на Люсинду.
— Вот она, рожденная в ночь Рогатой Луны, дщерь от чресел моих, что преподнесет свое девство в дар Первопредку. Во имя Асмодея, во имя Эгипана, во имя Баала — восстань из Лимба, Руол Однорогий и пусть священное семя твое оплодотворит чрево сей девицы и возродит тебя средь ныне живущих!
Гарон подвел к нему черного козла, который рухнул, как подкошенный, на колени перед бароном. Кресцент, передав посох сыну, выхватил меч и полоснул им по горлу козла. Громко блея, животное повалилось на бок, орошая кровью подножие жуткого идола. Кресцент и Гарон отступили на несколько шагов, не сводя взгляд с хрипящей в агонии скотины. Неотрывно смотрело и прочее сборище: даже Лена прекратила вырываться из лап мертвеца-растения, замерев в ожидании чего-то ужасного.
В черной земле у подножия идола что-то зашевелилось и внезапно заколосилось множеством стеблей. Они прорастали и сквозь почву и сквозь труп козла, словно подпитываясь от все еще струящейся крови. Алые цветы раскрывались в глазах твари, множество побегов прорастало сквозь черную шкуру, делая ее еще более густой и кудрявой; голову накрыла шапка из красных листьев с черным отливом. Все тело покрылось множеством виноградных гроздьев — вот только вместо ягод на них вращались налитые кровью глазные яблоки. Внезапно обвитый лианами козел зашевелился и встал на ноги — сначала на четыре, а потом уже и на две. Страшная рана на горле заросла лианами плюща и дикого винограда, будто ожерельем охватившим звериную шею. В очертаниях бараньего тела появилось нечто человекоподобное, а передние ноги обернулись когтистыми лапами. Между этих ног гордо вздымался огромный член, с налитой кровью головкой — копия черного идола. Невообразимое отродье подняло голову к Рогатой Луне и из оскалившейся зубами пасти вырвался блеющий рев.
