— Это было бы правильно, будь их предводитель и в самом деле таковым.

— Нам какая разница, правильно это, или нет?

— Главное, что это выгодно?

— Именно. Единственное, что меня беспокоит — Ветровский ведь вполне может нанять толкового адвоката. Тогда придется повозиться.

— Не может, — Левтанов потянулся, зевнул. — Документы у него поддельные? Поддельные. Значит, он не имеет документов. Значит, он не гражданин. Значит, он не имеет целой кучи прав. К примеру — совершать сделки, как физическое лицо. К примеру — нанимать адвоката и оплачивать его труд. Также, поскольку он лицо без гражданства, государство не предоставит ему бесплатного защитника. Разве что… нет, точно не помню, это надо смотреть. Но, кажется, в каких-то случаях допустимо выступление в качестве защитника гражданского лица, не имеющего юридического образования и не являющегося членом коллегии адвокатов. Или просто допустимо, когда рассматриваются дела, в которых обвиняемый — лицо без гражданства…

— В Ордене есть хоть один хороший юрист?

— Сашка Годин хороший. Но он не по уголовке специализируется, так что вряд ли он сможет чего-либо добиться. Других из ордена на юрфаке нет.

— Значит, все должно получиться, — удовлетворенно подытожил Олег.

— Да. Адвоката у него не будет или все равно, что не будет. Даже если часть обвинений он сумеет опровергнуть, на семь-восемь лет его посадят. Этого хватит, чтобы остаться за решеткой на всю жизнь.

— А если он соберет на выкуп?

— Ни единого шанса. Он же лицо без гражданства! Значит, у него нет родственников, которые имели бы право внести выкуп. Также у него нет документов, кроме поддельных. А счета, зарегистрированные на поддельные документы, арестовываются государством. Наличными же там платить нельзя, только через безнал. Он не сможет заплатить.

— Он заплатит, — Олег хищно улыбнулся. — Он заплатит мне. За все заплатит.

— Ветровский, на выход!

Он медленно повернул голову, окинул конвоира взглядом, лишенным всяких эмоций. Что им еще от него надо? Допросы закончились еще неделю назад. «Человек Шредингера» вежливо попрощался, пожелал удачи на суде. Тогда Стас еще мог шутить, хоть и со злой горечью, но чаще огрызался.

— Удача — для тех, кто неспособен сам ничего добиться, — наверное, не стоило этого говорить, но сдержаться не получилось. — Я предпочитаю успех.

— Успех возможен лишь тогда, когда от вас что-либо зависит, — покачал головой дознаватель. — А в данном случае я могу пожелать лишь удачи… да и та вряд ли поможет. Прощайте, Станислав Вениаминович. С вами было приятно работать.

Ветровского отвели обратно в камеру. Потянулось ожидание. Первый день Стас просто валялся на койке, пытался спать, думал, вспоминал допросы. На второй день, отлежав себе все, что только можно, он принялся бродить по камере — три шага от стены до двери, столько же обратно. Если очень короткие шаги делать. На третий день скука стала невыносимой, он начал даже скучать по допросам — в конце концов, его там не били, не хамили, и вообще, на удивление спокойно разговаривали. На четвертый день молодой человек начал тихо, методично биться головой в стену камеры.

Охрана заметила, пришел тюремный врач, вколол какой-то препарат, от которого Стас проспал сутки, а проснувшись, даже не стал вставать с постели. Так и лежал, поднимаясь лишь по самой острой нужде, игнорируя все происходящее — впрочем, происходило вокруг только одно: два раза в день открывалось узкое окошко в двери, в щель проталкивалась миска и полиэтиленовый пакет с водой. Через пять минут их забирали — нетронутыми. По вечерам приходил врач, заставлял пить воду, делал какие-то уколы, от которых болела рука, а сгиб локтя распух и покрылся синяками, как у наркомана.

Иногда Стас, пугаясь собственной апатии, пытался заставить себя думать. К сожалению, в голову не лезло ничего, кроме нерадостных размышлений о собственной судьбе. Он раз за разом прокручивал в мыслях все, сказанное им и ему на допросах, и все отчетливее понимал, что приговор суда может быть только одним: обвинительным по всем пунктам, кроме, разве что, совсем притянутого за уши «попытки подрыва государственных устоев». А все из-за документов. Если бы все обвинения были ложными, шанс еще был бы. Но, как минимум, документы у него и правда были поддельными. Ну, почти поддельными — сути это не меняло. Да и от распространения запрещенной литературы не отвертеться — следователи нашли где-то человек десять, готовых подтвердить, что Ветровский предлагал им прочесть некую книгу, а когда они соглашались, предупреждал, что она, скажем так, не совсем легальна. А точнее — совсем нелегальна.

Раз уж виноват по двум пунктам обвинения — соответственно, гораздо выше вероятность того, что виноват и по другим трем. Сетевое покушение опровергнуть невозможно — взлом личного компа пострадавшего был осуществлен именно с компа Ветровского. В общем-то, Стас знал, кто на самом деле виноват — но… Во-первых, не хотел ввязывать в это Лешу. В конце концов, ему хуже уже не будет. Во-вторых… да, «во-вторых» было куда сложнее: Стас вообще не желал больше ни видеть, ни знать Алексея Канорова.

Полторы недели назад Женька и Алик сумели-таки добиться свидания с другом. То, что они рассказали, оказалось для молодого человека едва ли меньшим шоком, чем обвинение в педофилии.

Стас был так счастлив увидеть обоих, что вначале не заметил ни некоторой отстраненности Гонорина, ни трагического выражения на лице Жени. Не до того было — он жаждал узнать, что происходит в Ордене, кто как отреагировал на известие о его аресте, не случилось ли еще чего-нибудь.

Алфеев мялся, явно не горя желанием отвечать. Алик полминуты помолчал, потом посмотрел Ветровскому в глаза.

— Стас, ответь мне честно. Моего отношения к тебе это в любом случае не изменит. Но мне нужна правда. Я понимаю, это личное дело, но…

— Но — что?

— Стас, ты — гей?

Сперва ему показалось — ослышался. Но, судя по выражению лица Женьки, Алик и правда это спросил. На полном серьезе.

Стас встал, выпрямился, насколько позволяли скованные руки и ноги, и проговорил.

— Торжественно и искренне клянусь, что всегда принадлежал исключительно к гетеросексуальной ориентации и никогда не испытывал ни малейшего влечения к представителям своего пола. Более того, даже из любопытства никогда не пробовал. Если ты хочешь спросить меня, не педофил ли я часом…

— Нет, нет! — Алик выставил перед собой руки. — Об этом и речи быть не может. Прости, что пришлось спрашивать, но нам нужно было убедиться. В конце концов, с девушкой тебя никто не видел…

— А с парнем кто-нибудь видел? — с сарказмом поинтересовался Стас.

Женька и Алик разом сделали вид, что на столе лежит нечто крайне интересное и достойное внимательного разглядывания. Стас ждал. Наконец Алфеев нехотя ответил:

— Ага. Весь институт.

— Что? — «нет, у меня определенно что-то со слухом».

— Весь институт видел фотографии тебя с Алексеем Каноровым, на которых вы почти что целуетесь. Также на компе Канорова найдены голографии тебя же в, гм, обнаженном виде и очень, так сказать, откровенных позах.

Стас открыл рот. Потом закрыл его. Медленно, осторожно опустился на скамью. И участливо поинтересовался.

— Ребята, вас по голове не били? Мы с Лешкой дружим, да, но мы не… геи. Я не представляю, откуда эти фото и голограммы.

— Леша — гей, — тяжело обронил Алик. — Он, эээ, встречался с Бекасовым.

Бред. Бред, бред, бред же!

— Что ты несешь? — в голосе Ветровского звучал неподдельный ужас.

— Стас, выслушай меня внимательно и не перебивай. Я тебе расскажу все, а ты потом это прокомментируешь, — тихо сказал Женя. — И да, на всякий случай — учти: мы тебе верим. И все, что ты скажешь, мы будем считать правдой.