Девушка рассмеялась, и дикий зверек тут же конкретизировался: маленькая черно-бурая лисичка.

— Подожди минутку, сейчас достану. Дед сказал — как проснешься, тут же его звать, но я не думаю, что десять минут сделают погоду. Так что ты пока ешь, а я Деда позову.

— Деда? — уточнил юноша, принимая большую, исходящую ароматным паром кружку.

— Дед Всеволод, наш старейшина, если можно так сказать. Пей, пока горячее, я сейчас вернусь.

— Как тебя зовут? — крикнул он вслед девушке.

— Олеся, — лисичка снова улыбнулась, и ему показалось, что это ее естественное состояние — улыбаться, светло и искренне.

Дверь закрылась, в комнате как будто бы стало темнее. «Стоп. Влюбиться — это самое глупое, что я могу сейчас сделать», — сказал он себе. И продолжил думать об Олесе-лисичке, маленькими глотками отхлебывая горячий наваристый бульон. Минут через пятнадцать дверь снова отворилась и закрылась — в дом вошел Дед. Деда молодой человек узнал сразу, Деда вообще сложно было не узнать. Таких людей — раз-два, и обчелся, такие люди запоминаются с полувзгляда.

— С возвращением, — сказал Дед. И тут же, без перехода, добавил: — Ну что, рассказывай. Как дошел до жизни такой, как в тюрьму угодил. С какой радости к нам пошел — можешь не говорить, и так знаю.

— Не знаете, — неожиданно для самого себя огрызнулся юноша. — Точнее, не полностью знаете.

— Даже так? Тогда и это рассказывай, Леша. Он напрягся.

— Почему вы называете меня Лешей?

— Потому что когда тебя — точнее, твой почти что труп — принесли, на вопрос о твоем имени ты назвал это. А что, тебя иначе зовут?

— Нет, просто… неожиданно было. Я не помню почти, как сюда попал.

— Я тебе расскажу, что знаю. Но сперва ты говори.

Дед устроился на лавке напротив, поставил перед собой большую кружку с квасом, и явно приготовился к долгому разговору. Леше ничего не оставалось, кроме как начать рассказывать. Когда он закончил, солнце уже начало клониться к горизонту. Пару раз дверь открывалась и в избу заглядывала Олеся, но каждый раз исчезала, едва поймав взгляд Деда. Один раз заходил лысый бородатый мужик, откуда-то смутно знакомый, но Дед и его прогнал, зыркнув из-под бровей.

— Так что вот так вот, — закончил Леша. — Решайте теперь, что со мной делать. Работать я умею, правда, в поле не приходилось, но учусь быстро.

— А если погоним? — прищурился Дед.

— Пойду искать другую деревню. Мне деваться больше некуда.

Дед тяжело вздохнул, поднялся на ноги, прошелся по комнате.

— Я вижу, что ты многое недоговариваешь, — наконец, сказал он. — Но если хочешь остаться — оставайся. Чему можем — научим. Построишь дом — можешь жену взять, если кто за тебя пойдет. А ведь пойдут, ты парень видный. Захочешь поговорить — приходи, вечера длинные. Что-то мне подсказывает, что у нас с тобой найдутся прелюбопытнейшие темы для разговора.

— А вы ведь не всегда в деревне жили, — сказал вдруг юноша.

— Да что вы говорите, молодой человек? — Всеволод саркастично приподнял бровь. — Учитывая то, что мне было лет так сорок к тому моменту, как деревни только начали появляться, вы, несомненно, сделали потрясающее открытие.

Леша смущенно замолчал, но Дед, к его удивлению, продолжил:

— Когда-то я преподавал в Московском университете прикладных искусств. Имел ученые степени, награды, если вам интересно.

— Интересно, — сказал Леша. — Я же не смог закончить обучение из-за той истории…

— А зачем тебе тут образование? — усмехнулся Всеволод, в очередной раз заставив юношу стушеваться. — Или ты собираешься чуть оправиться — и деру?

— Нет, что вы! Я просто…

— Я понял. Отдыхай… Леша.

Он вышел. А молодой человек устало откинулся на одеяла и закрыл глаза. Он хотел обдумать все то, что услышал, и то, что просто почувствовал, но не успел даже осознать это свое желание — разморенное непривычным ощущением сытости и тепла тело не желало ничего другого, кроме как долгого и здорового крепкого сна.

Каждому образу — свое место и время. Эту истину Людвиг Нойнер усвоил еще в тот год, что провел в горном поместье Вацлава. Образ почтительного ученика был допустим только с Пражски, девушкам из обслуги больше всего нравился диковатый неудержимый горец, охранники поместья лучше подчинялись уверенному практику, не стесняющемуся продемонстрировать свою мощь, но и не пускающему ее в ход по поводу и без.

Обосновавшись в сытой и спокойной Вене, Людвиг выбрал для себя образ преуспевающего бизнесмена, слишком любящего простые удовольствия, чтобы отказываться от них в пользу спортивного вида и здорового желудка. Впрочем, как раз со здоровьем у Нойнера все было в порядке, здоровье у него оставалось идеальным с самого Тибета, когда он только начинал эксперименты с силой, направленной на него самого.

Австрийцы подсознательно доверяли невысокому пузатому человеку с вечной добродушной улыбкой и обрамленной длинными редкими волосами блестящей лысиной. Он выглядел успешным, довольным жизнью, радостным, спокойным за свое будущее — а значит, его партнеры могли быть спокойны за свое.

Для России этот образ не подходил, и Людвиг подошел с другой стороны. Ненавязчивая демонстрация силы, прямой намек на собственное отличие от большинства, подчеркнутая современность и в то же время — традиционность. Для достижения поставленной цели Нойнеру пришлось провести два месяца в спортивном зале, совмещая физические и энергетические тренировки, но результатом он был более чем доволен.

Низенький круглый человечек лет пятидесяти с мягким, одутловатым лицом превратился в невысокого, крепко сложенного сорокалетнего мужчину, подтянутого и чисто выбритого. Людвиг отказался от горячо любимой им — австрийцем коллекции бархатных и вельветовых костюмов, к которым прилагались рубашки светлых теплых оттенков, теперь в его гардеробе ровными рядами висели черные строгие пиджаки и брюки, белоснежные сорочки, а рядом — кожаные штаны и черные шелковые рубашки, и несколько комплектов камуфляжной униформы.

Полка с обувью отличалась еще меньшим разнообразием — узкие модельные туфли со скрытым каблуком, прибавляющим к росту сантиметров шесть, тяжелые военные ботинки на толстой рифленой подошве, и байкерские сапоги-казаки с металлическими носами. Три похожих друг на друга образа, отличающиеся только акцентами.

И надо признать, русские образы нравились Нойнеру куда больше, чем австрийские. Просыпался Повелитель всегда в шесть утра, вне зависимости от того, во сколько он ложился. Принимал ледяной душ, проводил полчаса в спортивном зале, потом завтракал и ехал работать. В отличие от своего предшественника, он очень четко разделял территорию личной жизни и личных дел, и территорию работы и дел Братства. От квартиры, принадлежавшей Дориану, Людвиг разумно отказался, предпочтя ей небольшой особняк на том же Крестовском острове. Для своей корпорации, где был устроен также и петербуржский штаб Братства, он приобрел в собственность недавно построенный бизнес-центр — разумеется, тоже на Крестовском. Негромко щелкнула минутная стрелка на больших часах — семь часов девять минут.

— Аполлон!

Через несколько секунд слуга появился в прихожей, поклонился.

— Да, господин Людвиг?

— Я позвоню за час до обеда. Сегодня подашь жаркое со свининой, в горшочке. Десерт не нужен — я поем и тут же уеду.

— Как скажете, господин Людвиг, — грек снова поклонился, и Нойнер в который раз подумал, что не ошибся, решив все же взять к себе бывшего слугу своего предшественника: Аполлон был исполнителен, в меру инициативен, прекрасно готовил, причем блюда самых разных стран, но даже не кулинарные таланты были его главным полезным качеством.

Грек служил Вертаску около десяти лет, и очень, очень многое знал. В отличие от Дориана, австриец никогда не забывал, что прислуга — не элемент декора и не удобный инструмент, прислуга имеет уши. А хорошая прислуга — еще и хорошие слух и мозги. После памятного разговора по мобилу, когда петербуржец обвинил Людвига в том, что тот украл базу, Нойнер сразу же отправился в Россию. Что бы он не сказал, он прекрасно понимал — Дориан не настолько глуп, чтобы пытаться не отдать информацию под таким смехотворным предлогом. Все это слишком хорошо проверяется.