Людвиг размышлял недолго. Он все понял и все запомнил.

— Да. Я согласен.

Занятия начались на следующий же день. И Нойнер очень быстро понял, почему Вацлав так легко согласился на поединок. Австриец был подобен бешеному мамонту, в то время как чех — опытнейшему снайперу, заранее занявшему позицию.

Если мамонт доберется до снайпера, от хрупкого человечка останется только мокрое место, причем в прямом смысле. Вот только снайпер имеет возможность пристрелить мамонта задолго до того, как то вообще поймет, что ему угрожает хоть какая-то опасность. Значит, следовало обзавестись броней, которую не способна пробить выпущенная из снайперской винтовки пуля. И будет даже лучше, если снайпер сам поможет проверить крепость такой брони.

Спустя полгода с того дня, когда Вацлав забрал полудикого человека из Тибета, чех то ли в шутку, то ли всерьез сказал своему ученику:

— Я же совсем забыл! Ты говорил, что войдешь в состав Братства только после поединка, и победитель в этом поединке получит все.

— Я помню, — кивнул Людвиг, чувствуя, как неприятно засосало под ложечкой.

— Я готов сразиться с тобой в любой момент.

— В этом нет нужды. Я уже согласен войти в Братство и выполнить все обязательства по отношению к тебе, которые на меня это накладывает.

— К сожалению, в этом есть нужда, — строго сказал Вацлав.

Предчувствие беды охватило австрийца.

— Тебе, может, уже не нужен поединок, зато теперь он нужен мне. Ты помнишь, как ты тогда сказал?

— Помню. «Если я тебя одолею — я убью тебя и заберу твой мир. Если ты окажешься сильнее, ты сделаешь со мной, что захочешь».

— Это сказал ты, не я. И ты пусть неосознанно — но подкрепил свои слова своей же силой. Теперь ты знаешь, что это означает.

— Да.

Несколько минут прошло в молчании: Людвиг искал выход, Вацлав с нескрываемым удовольствием наблюдал за ним. Не исключено, что читая мысли.

— У меня есть хоть какая-то возможность избежать драки? — спросил Нойнер.

Он мог сказать еще прямее — «избежать позорного проигрыша», но это было слишком даже для него. Мамонт не успел нарастить даже намека на броню, которую не смог бы пробить снайпер.

— Да. Ты можешь просто признать свое поражение — со всеми вытекающими. Ты согласен?

Людвиг ненавидел эти слова — «ты согласен?». Вацлав спрашивал его так уже в третий раз, и всегда ответ мог быть только один: «да».

— Да. Я признаю свое поражение.

Отныне у Вацлава Пражски стало больше на одного заклятого врага, полностью подчиненного ему. Впоследствии Людвиг Нойнер взял в свои руки руководство Австрией и Хорватией. И с того момента, как он оказался в отдалении от Пражски, австриец начал искать способ справиться с ним. Искал — и не находил.

Встречаясь с ним раз в месяц, Людвиг пытался нащупать хоть какие-то слабые места чеха, но безрезультатно. Надежда появилась в две тысячи шестьдесят втором: Вацлав начал стареть. Стремительно и неумолимо, проживая каждый год, как три. Да, в свои семьдесят два он все еще выглядел на пятьдесят, но до того лет тридцать Пражски казался сорокалетним…

— Ты слишком выкладываешься, — покачал головой Людвиг, когда Вацлав впервые заговорил об этом. — Я уже давно заметил. Пока ты был ограничен собственными силами — ты еще как-то берег себя. После того, как ты начал забирать мою энергию, ты стал тратить ее, не задумываясь о последствиях.

— Значит, мне пора задуматься о преемнике, — кивнул Пражски, хмурый и сосредоточенный.

— Может, стоит просто себя поберечь? — нет, Людвиг нисколько не заботился о здоровье Вацлава.

Но еще не пришло то время, когда единственной кандидатурой на пост главы Братства окажется он. Если же над Повелителями в ближайший десяток лет встанет кто-то другой, то у Нойнера не останется шансов. Значит, Пражски должен протянуть эти десять лет.

— Еще слишком многое нужно сделать, Людвиг, — чех покачал головой, потянулся к бокалу с коньяком. И отдернул руку.

— Да, надо беречь себя… но только не в ущерб работе. Мне потребуется больше силы, чем раньше.

— Да, я понимаю.

Снайпер слабеет. А мамонт научился подкрадываться. И если потребуется, он будет подкрадываться и десять, и двадцать лет.

Людвиг всегда знал, что его Вацлав ни за что не станет готовить в качестве преемника. Слишком грубая сила. Управлять миром следует тонко. Людвиг умел быть тонким, умел настолько хорошо, что об этом не подозревал даже сам Пражски — и не должен был подозревать. Но когда австриец узнал о том, кого чех выбрал в преемники…

Сказать, что он был зол — не сказать ничего. Петербуржский выскочка с его сумасшедшими, но вполне выполнимыми проектами был совсем не тем противником, с которым Нойнеру хотелось бы сражаться за главенство в Братстве.

И, что самое обидное, именно против Вертаска у него не было ровным счетом ничего. Кроме судьбы, определенно благоволившей Людвигу. Чем еще, если не ее подарком, можно было объяснить то, что Дориан ухитрился вляпаться в такое? И мало того, что ухитрился, так еще и не придумал ничего умнее, кроме как позвонить именно Нойнеру! Не любимому учителю Вацлаву, не непревзойденному лекарю Миклошу, а Людвигу, своему заклятому врагу! Впрочем, последнего Вертаск не знал. Что его и погубило. Пусть живет. Пока что — пусть живет. Потеряв все — но живет. Его еще можно будет использовать. А если вдруг он попытается что-то строить против Людвига — Людвиг его легко уберет.

Улыбнувшись своим мыслям, Нойнер посмотрел на глубоко спавшего Дориана. Еще неделя — и он уедет отсюда, из этого промозглого, злого города. Уедет — чтобы вернуться через месяц и забрать все.

Каждое утро тысячи людей просыпаются — и ненавидят утро за то, что оно наступило. Надо вставать, умываться, завтракать, идти на работу — все как всегда. Повторять бессмысленный алгоритм действий, не задумываясь о том, что это и есть жизнь. Или наоборот, задумываясь — и иногда даже осознавая, что на самом деле не такая уж это и жизнь. Тысячи людей ненавидят утро — за необходимость продолжать алгоритм.

Каждое пасмурное утро тысячи и тысячи людей ненавидят жизнь. Просто за то, что за окном — серое небо, с ночи зарядил мелкий дождик, и погодное ненастье проникает в каждую клеточку, заставляя внутренне всхлипывать вместе с плачущей непогодой. Да что там, каждый день тысячи тысяч людей просто ненавидят жизнь. Постоянно, изо дня в день, или кратковременно, по какой-то определенной причине. Просто ненавидят — и все тут.

И лишь немногие способны, проснувшись и еще даже не успев открыть глаза, начать радоваться новому дню. Радоваться тому, что этот день наступил. Что можно еще дышать. Что еще не все кончено. Что впереди еще — жизнь. Особенно хорошо радоваться наступлению нового дня умеют те, кто вчера не знали — настанет ли этот день? Или и вовсе были уверены, что не настанет.

Сегодня Дориан в полной мере постиг простую истину: осознать ценность чего-либо можно лишь после того, как едва не лишишься этого чего-то. Он проснулся сам, без будильника, без деликатного прикосновения Аполлона, принесшего утренний сок, без бесцеремонного вторжения Людвига, имевшего свои, весьма специфические взгляды на обращение с больным.

Просто проснулся, глубоко, с наслаждением, вдохнул, и лишь через минуту открыл глаза. Попробовал приподняться на локте, вслушиваясь в ощущения и готовясь в любой миг рухнуть обратно на простыни, кусая губы и борясь с острой, пронизывающей все тело болью — но боли не было.

Дориан осторожно сел. Потом спустил ноги на пол, попытался встать — и у него получилось. Дотянувшись до спинки кровати, он набросил на плечи халат, и даже не стал его завязывать.

— Аполлон! — негромко позвал он.

Юноша материализовался на пороге спустя несколько секунд.

— Да, мой господин?

— Принеси мне, пожалуйста, кофе, круассаны и сок в оранжерею. Сегодня я позавтракаю там. А Людвигу накрой, как обычно, в столовой.