— Свидетельница — мать. Согласно закону, мать ребенка, не достигшего четырнадцатилетнего возраста, имеет право замещать его в суде. Мы не имеем возможности пригласить детей, якобы подвергшихся насилию, в силу их возраста, но мать имеет право свидетельствовать за своего ребенка, — равнодушно оттарабанил Алик.

Стас мысленно аплодировал.

— Защита вызывает свидетеля Илону Самойлову.

Вышла та самая седовласая дама, что оба заседания сидела рядом с Женькой.

— Вы являетесь членом независимой палаты психологии и психиатрии, а также членом государственной ассоциации врачей, так?

— Да, я доктор психологических наук.

— Защита попросила вас провести независимое обследование детей — воспитанников детского дома номер три, в отношении которых, по заявлению обвинения, было совершено сексуальное насилие. Вы провели эту экспертизу?

— Да.

— Сообщите суду ее результаты.

Свидетельница разразилась длинной тирадой, из которой Стас понял от силы две трети, даром, что учился на психфаке. Судя по лицам судьи и прокурора, они поняли от силы одну шестую. В том числе — заключение.

— Таким образом, можно со стопроцентной уверенностью заявлять, что из обследованных детей лишь один подвергался каким-либо действиям сексуального характера… — она сделала паузу, Алик улыбнулся, глядя, как загорелись глаза прокурора. — Однако это произошло в раннем детстве, еще до попадания ребенка в детский дом. Кроме того, эти действия совершила женщина.

Все. Козырного туза никакая карта не бьет.

— Суд выслушал показания свидетелей и удаляется на предварительное совещание, — мрачно провозгласил судья, поднимаясь на ноги.

— Суд тщательно рассмотрел обстоятельства дела, и принял решение: снять с обвиняемого обвинение в растлении лиц, не достигших полового созревания, и совершении насильственных действий сексуального характера по отношению к лицам, не достигшим полового созревания. Суд продолжит рассмотрение прочих обвинений через три дня.

Ночь обволакивала, окутывала уютным покрывалом, встречный ветер яростно трепал волосы. Коста мчался так быстро, как только мог, плечи уже болели от сумасшедшей гонки, крылья ломило, но он радовался этой боли: она помогала заглушить боль душевную, что была куда невыносимее.

Крылатый с зимы, с того самого дня, когда поймал падающую с крыши девушку, твердил себе: это не будет длиться вечно, даже просто долго не будет. Сказки кончаются, и кончаются быстро, а сказки для таких как он, воплотившиеся в жизни, имеют привычку заканчиваться еще и страшно. Ему еще повезло — во-первых, у него была эта сказка, а во-вторых, страшно она закончится только для него. Катя не пострадает. Интересно, захочет ли она, чтобы он рассказал свою историю до конца, после того, как просмотрит фотографии, или потребует, чтобы он немедленно выпустил ее из своего логова, и больше никогда, никогда не появлялся в ее жизни? Возможно, и захочет…

Он распластал крылья, ловя потоки воздуха, закрыл глаза. Как же давно это было…

— Вас зовут Константин, я верно произношу? — невысокий сухощавый японец, уже немолодой, но все еще крепкий и здоровый, смотрел на него со странной смесью эмоций в глазах. Здесь были и презрение, и брезгливость, и удовлетворенность, и интерес, и даже в какой-то степени немножко уважения. А может, уважение он придумал себе сам.

— Да.

— Бизнесмен, бандит, садист, убийца. Как вы собираетесь с таким жить?

— Я хочу искупить.

— Как? Вы можете вернуть кого-то из тех, кого вы убили, к жизни?

— Нет. Но я… — это было почти что озарение. — Я мог бы защищать людей от таких, как я.

— Хорошее звучание, — скривился японец. Его русский был небезупречен, но все же весьма на уровне — явно прожил в России не один год. — Волк, оберегающий овец от других волков.

— Он будет им лучшим охранником, чем пес.

— Быть может, быть может. Мы можем попробовать. Но на что вы готовы для — нет, не искупления, а для того, чтобы мочь начать искупление?

— На все, — не раздумывая, ответил вчерашний бизнесмен.

— Боль. Унижение. Насилие. Страшные нагрузки. Еще боль. Отказ от личного. Отказ от самого себя. Запреты — никто не должен видеть, нельзя прикоснуться к женщине, нельзя ничего, кроме исполнения долга. Готовы?

— Да, — он не колебался.

Теперь, когда от его мира не осталось ничего, даже пепла, он был готов на все.

— Хорошо. Когда вас… подготовят, вы можете убедиться, что мы не злоумышленники и мошенники. Тогда вы переведете на нас все свои средства. Даже ангелам вроде той, что вас привезла, нужно питаться — она все-таки не полностью ангел.

В тот же день его отвезли на скрытую в Пиренеях базу.

Так начался ад. Сколько раз он, отказавшийся уже от прежнего имени, но не обретший нового, проклинал свое согласие! Сколько раз жалел, что не застрелился, пока была возможность! Теперь было поздно: он дал согласие, и больше не имел ничего — даже его собственные тело, разум, воля теперь принадлежали Закону, хранящему мир.

Его тело переделывали лучшие хирурги и ученые. Заменяли органы, суставы, даже кости. Срастили верхние ребра в почти непробиваемый панцирь. Усилили мускулатуру в несколько раз. Изменили расположение мышц на спине и груди. Изменили сами кости, снизив вес взрослого мужчины среднего телосложения и роста до пятидесяти килограмм. В мышцы день за днем вводили какие-то специальные составы, вызывавшие дикую, непереносимую боль. А под конец прирастили крылья. Огромные, мощные, легко поднимающие человека в воздух. Когда руководитель проекта в последний раз проверил все медицинские показатели на новейшем томографе, устало выдохнул и поставил на толстенной папке печать «завершено», новоиспеченный крылатый вздохнул с облегчением. Как оказалось, зря.

Теперь начались тренировки. Он должен был научиться владеть тем, что получил. Трансформировать крылья, костную ткань, и даже часть мускулатуры. Запускать регенерацию и управлять ею — этому учили, калеча. И лишь в последнюю очередь его учили летать, учили убивать — быстро или медленно, на лету, стоя на земле, лежа или сидя, и даже находясь в другой комнате.

Так прошли три года. Три долгих года он был подопытным кроликом — японец с самого начала не скрывал, что программа экспериментальная, что-то может и не получиться, и сохранность жизни, не говоря уже о здоровье, никто не гарантирует. Прошло три года — и наступил последний день трансформации бывшего бизнесмена Константина Чайкина, садиста и убийцы, в другого убийцу — крылатого и идейного. Сперва его отправили на чрезвычайно болезненную процедуру изменения структуры эпидермиса, а после, обнаженного, дрожащего, истекающего кровью из глубоких ран — местами кожа не выдержала его рывков и лопнула — привели в большой полутемный зал.

— Подойди и встань на колени, — велел японец.

Он беспрекословно подчинился. Холодный и шершавый камень причинял сильную боль мучительно восприимчивой после трансформации коже.

— Сегодня Закон принимает тебя своим слугой. Тебе дается шанс искупить совершенное тобой зло. С этого мига ты навечно принадлежишь Закону. Ты не имеешь право допускать, чтобы кто-нибудь видел тебя таким, ты не имеешь права разговаривать с кем-либо, кроме собратьев во служении Закону, о том, что с тобой происходило и о том, что с тобой сделали. Ты навеки останешься таким. И ты никогда не коснешься женщины с иной целью, кроме как для выполнения своего долга перед Законом и миром. Если ты нарушишь последнее условие — ты умрешь в тот же миг, от тебя не останется даже праха, а душа твоя никогда не будет прощена. И да будет так во веки веков, и останется неизменным, даже если мир развеется пеплом.

Зал наполнила ледяная тьма. Абсолютная чернота, в которой не знаешь даже, открыты твои глаза, или закрыты. Холод проник внутрь крылатого, в самую душу, вывернул его наизнанку, разглядел — пристально, как ученый-микробиолог разглядывает в сверхмощный микроскоп какую-то новую бактерию и пытается определиться, будет ли от нее толк.