— Ясно.

Немного помолчав, Стас сказал:

— Спасибо.

— Не за что. Что будешь делать дальше?

— Отсижусь где-нибудь, пока не уляжется. Потом буду думать, как легализоваться.

— Об этом не беспокойся. Я устрою. Но я имел в виду — что вообще будешь делать? Твой Орден распался, от него осталось несколько человек.

— И что? — Стас поднял взгляд. — Не страшно упасть, страшно не подняться.

— Значит…

— Буду строить Орден. Учту ошибки. Зайду с другой стороны. Но я не отступлюсь. Потому что… — он запрокинул голову, посмотрел на усыпанное звездами бархатно-синее небо. — Потому что арн ил аарн…

Едва ли найдется в мире хоть что-то, о чем мечтают чаще, чем о деньгах — даже в анекдотах люди, нашедшие лампу с джинном или поймавшие золотую рыбку, обязательно загадывают несметное богатство в валютном эквиваленте на швейцарском счете. И чем беднее человек, тем о больших деньгах он мечтает, хотя зачастую даже не представляет, что будет делать, если вдруг и в самом деле получит такую сумму.

Впрочем, большинство все же представляет: огромный дом или квартира, дорогая мебель, роскошное убранство, самая лучшая техника, путешествия, престижный автомобиль… Получив большие деньги, умный человек начинает их преумножать: открывает бизнес, или, к примеру, делает выгодный вклад. Так или иначе, есть у человека деньги, или нет их — он всегда хочет больше и еще больше, и еще, и еще, еще больше! И совершенно не задумывается о том, что деньги — это всего лишь средство для упрощения обмена, и не более.

Люди, выросшие в бедности, разбогатев, придают деньгам значение даже большее, чем те, кто родился в состоятельных семьях. Они, что называется, знают деньгам цену. Они вообще знают цены — деньгам, связям, власти. Но, увы — совершенно не представляют себе цену искренним чувствам: дружбе, любви, доверию… Словом, всему тому, что бесценно.

Дориан Вертаск, петербуржский практик, один из членов Братства Повелителей, родился в очень бедной, но гордой семье. Отец, представитель старинной немецкой аристократической фамилии, хоть и давно обрусевшей, но все еще помнящей корни, вкалывал на трех работах, стараясь прокормить четверых детей и жену.

Мать, всю жизнь стремившаяся к «идеальной семье», отказывалась работать, посвятив себя детям, дому, и витанию в облаках в то немногое свободное время, которое у нее было. Дориан был старше брата и двух сестер, и утром дня, в который ему исполнилось четырнадцать, отец отвел его в небольшую фирму — работать. Начиная с дня рождения. За этот украденный праздник Дориан возненавидел отца. Мать — за то, что с того же дня она начала воспринимать его как взрослого. Да, до четырнадцати он мечтал о том, чтобы родители поняли, что он «уже взрослый». Вот только взрослость они понимали по-разному.

Дориану больше не перепадало ни ласк, которых в изобилии доставалось младшим, ни кусочка торта в праздник, ни послаблений в учебе — он был взрослым, и у него появились обязанности. А вот прав как-то не досталось — в семье уже был мужчина, который имел права, отец, и пока он был жив — Дориан воспринимался исключительно как дополнительный источник дохода.

Спустя год он ушел из дома. Оставил на столе записку — прощайте, не ищите, забудьте — и ушел. Сменил работу, переехал в другой район, где родители никогда не появлялись, и вычеркнул ставшую ненужной семью из памяти. Когда ему исполнилось восемнадцать, Дориан поступил в институт, на факультет менеджмента.

Учился молодой человек на «отлично», уверенно шел на красный диплом, а на пятом курсе поехал по обмену в Прагу на семестр — ради этой поездки ему пришлось за полгода выучить чешский. Основы государственного управления там преподавал высокий чех по имени Вацлав Пражски. Он с первого же дня присматривался к Дориану, совершенно не скрывая своего интереса. Несколько раз предлагал русскому изучить дополнительные материалы, спрашивал строже, чем кого-либо еще, а начиная с третьего месяца пребывания Вертаска в Праге, стал приглашать его два раза в неделю отужинать вместе в каком-нибудь небольшом ресторанчике, каждый раз — новом.

Они разговаривали обо всем на свете, начиная с этичности эвтаназии новорожденных, имеющих сильные отклонения, и заканчивая целесообразностью восстановления какого-нибудь города, полуразрушенного в дни катастрофы. Когда Дориан как-то раз обмолвился, что он сам родился в первый день так и не свершившегося до конца апокалипсиса, Вацлав несколько минут молча разглядывал собеседника, и глаза у чеха были пугающе темными.

По истечении семестра Вертаск узнал, что Пражски добился продления срока его обучения. А в конце года Вацлав рассказал молодому человеку о существовании некоей организации, тайно управляющей миром, и не дающей шаткому подобию равновесия, установившемуся после катастрофы, рассыпаться карточным домиком. Рассказал — и предложил работать на эту организацию. Дориан не раздумывал ни секунды. По окончании института Вертаск по настоянию Вацлава тут же подал документы на второе высшее образование, на этот раз — юридическое. К его удивлению, Пражски настаивал, чтобы Вертаск учился и жил в Петербурге, хотя сам говорил, что в Франко-Британском королевстве, например, образование лучше.

Параллельно с заочным обучением, Дориан занимался бизнесом, изучал предоставляемые наставником материалы, периодически летал с ним на международные форумы и саммиты. Вацлав представил своего протеже многим влиятельным людям Российской Федерации в целом и Петербурга в частности, познакомил с вице-канцлером Германской Империи, двумя членами Парламента Франко-Британии, сыну испанского президента и итальянскому премьер-министру. Когда Дориан получил второе образование, Пражски неожиданно велел ему готовиться к двум годам службы в рядах армии Прибалтийского союза, причем по поддельным документам.

Подготовка, помимо всего прочего, заключалась в том, что Вертаск должен был за четыре месяца выучить литовский язык и говорить на нем без акцента. Кроме того, ему предстояло на два года оставить без присмотра молодую, но уже развернувшуюся корпорацию. Когда Дориан вернулся из армии, ему исполнилось тридцать. А Вацлав при первой же встрече со своим учеником объявил ему, что подготовительное обучение закончилось — пора приступать к главному. И Вертаск отправился на девять лет в Тибет.

Как и другие Повелители, Дориан никогда и никому не рассказывал, что именно происходило с ним в древних горах, но из Китая он вернулся совершенно другим человеком. Вацлав встретил ученика с самолета, и одобрительно кивнул, когда тот, едва завидев наставника, тут же подошел к нему, учтиво склонил голову, и поприветствовал:

— Учитель.

— Я вижу, что ты готов, — удовлетворенно кивнул Пражски.

Вечером того дня Дориан стал одним из Повелителей. Он вернулся в Петербург, и приступил к работе на благо Братства. Ну, и на свое собственное благо тоже. За все годы обучения Вертаск прекрасно усвоил цену деньгам, власти, связям, умению работать, в том числе — над собой, таланту, и многому другому. Разве что чувства не ценил, и в глубине души посмеивался над своим собственным учеником, придающим такое значение ерунде вроде моральных принципов, дружбы, и тому подобного. Посмеивался — но понимал, что ему самому предстоит еще нелегкий труд по искоренению этих сорняков в личности Велеса. Не успел. Велес оказался слишком умен, но в то же время — слишком наивен.

Дориан смеялся, когда мальчишка, получив утвердительный ответ на вопрос о правильности своих догадок, швырял ему в лицо обвинения во лжи, двуличности, подлости. Да, это был смех сквозь слезы — слишком многое было вложено в юношу, чтобы так запросто от него отказываться — но все же это был смех. Вертаск учел полученный опыт и уже корректировал в уме список требований к будущему потенциальному ученику, одновременно глядя в глаза ученику нынешнему. Впрочем, уже не ученику, и вовсе даже не «нынешнему».