И неудивительно, что следующий пинок сшиб меня с ног. Налитые кровью дурные глаза навсегда отпечатались в памяти, в то время как тело молча сносило удары, прикрывая руками голову. Удар, ещё удар! От боли в голове даже прояснилось: сгруппироваться в калачик, постараться прижаться лицом в мягкие полы одежды и не дать себя слишком сильно покалечить. А лучше притвориться мёртвой.

– Хватит! – пронзительно закричала женщина. – Ты убьешь её! Заклинатель не ошибается, пусть лечит.

И снова давление на горло, снова кулем лечу на кровать к ребенку с остановившимся взглядом. Гиппократ-батюшка, помоги!

В карих глазах дитя гибла Вселенная. Тяжело всхлипнув от саднящей боли в ребрах, я сжала почти призрачную ладошку в руках и просто закрыла глаза. Как? Как, как, как?! Что я могу сделать, если метастазы проникли так глубоко? У меня же с собой ничего нет! Да и что ему поможет? Только обезболивающее! Вот был бы у меня способ облегчить ему боль… И себе. И даже этим двум оглоедам в дурацких костюмах, которые, наверное, слегка рехнулись от страха и эмоциональной боли за сына. Вылечить всех нас от этой тупой безнадежной боли.

– Если он умрет, ты – следующая, – предупредили сквозь шум в ушах.

Я знаю. Понятия не имею, чем помочь мальчишке, но участь моя незавидна – это стало ясно по первому пинку. Кажется, одно из ребер треснуло. Удивительно, откуда мне известно? Но трещина также отчетлива, как и безнадежность маленького пациента. Меня не выпустят отсюда живой, если безжизненные карие глаза закроются навсегда.

«Пожалуйста, не умирай», – я взмолилась из последних сил, прижимая маленькие пальчики к собственным губам. Кровь и слёзы смешались на коже умирающего пацана. Вот бы снова его согреть золотым жаром, как тогда…

«Согрей» – безэмоционально откликнулись мне.

– Ч-что?.. – я непонимающе обернулась на разозленных психов.

«Пожелай», – настойчиво повторил чужой голос. Ни мужской, ни женский, он раздавался сразу отовсюду. Пожелать? Я желаю! Я очень-очень-очень желаю, чтобы этот ребенок полностью выздоровел, а меня отпустили на свободу! И если понадобится отдать тепло моего тела, чтобы эта хрупкая ладошка согрелась, я… Я готова!

– Она светится, – изумленно выдохнула женщина, некрасиво тыча пальцем куда-то в одеяло. – Смотри, её руки светятся! Магия исцеления зеленая, почему она светится золотым? Сетр убереги нашего сына… Это иномирное целительство?

Но мои глаза не открывались, словно их залепили скотчем. Одно только всепоглощающее тепло простиралось от края до края сознания, затапливая меня, пацана, его поехавших родителей – всех, кто был рядом. И не успела я изумиться, как губы сами разомкнулись:

– Согласен ли ты, отец сего чада, воздать богам за его исцеление, смиренно принеся в жертву то, что потребуют небожители?

– Я согласен! – без раздумий взревел долговязый папаша-урод.

С чем вас и поздравляю. А я полетела в пустоту. Чао-какао, как говорится! Вместо бескрайнего золотого света на веки навалилась темнота, и лишь мягкая перина под головой сориентировала: я рухнула навзничь в чужой спальне. И шум в ушах не прекращается, оглушая, выматывая, дробя череп гулом неслышных голосов, смехом, сожалением… Болью. Моей. Чужой. Болью каждого человека на всем белом свете, во всех мирах, во всех измерениях. И тех, кто давно умер, и тех, кто еще не родился. Пока существует время, люди будут страдать от боли, и я буду страдать вместе с ними.

Но есть путеводная ниточка, хрупкий мостик, дощечка над каньоном боли – путь наверх к бессмертным небожителям, не знающим увечий, ран, инфекций, болезней.

– Мама? – непритворно удивленный детский голосок мелькнул и пропал.

А я все ещё боюсь открыть глаза, притворяясь почти умершей. Кто знает, к чему привело это безграничное золотое тепло?

Но моим обидчикам уже неважно. Тошнотворная слабость накатила также внезапно, как темнота, лишая сил сопротивляться. Чьи-то грубые руки тряхнули меня за плечи, взвалили и потащили вниз – открыть глаза всё ещё не получалось. Глаза разлепились в тот момент, когда короткий полёт закончился ударом об мягкую сырую землю. Последнее, что мелькнуло перед приподнятыми ресницами, – черные мужские ботинки, исчезнувшие за огромными коваными воротами.

А потом неуютные чужие небеса разверзлись, и хлынул дождь.

– Я его в порошок сотру, – на бледном лице капитана вздулись вены. – Назови его имя, и этот ублюдок будет умолять о смерти.

– Не могу, – натянутая улыбка вот-вот грозилась треснуть. – Я отказалась от мести.

Сердце заходилось в беспрестанном канкане неизвестного происхождения: то ли воспоминания разбередили душу, то ли глаза Его Гвардейшества, смотрящие на меня с болью и состраданием. Будь на его месте кто другой, так бы и сказала: «Не надо меня жалеть, лучше помогите материально». Однако деятельное сочувствие Алеона даже приятно и ничуть не бьет по гордости.

– Что значит отказалась? – осекся маркиз. – Ты? Отказалась? Не поверю.

Вот те раз. Неужели я такая мстительная особа, ха-ха? Впрочем, чуйка жениха знает, где землю рыть.

– Отказалась. Зато на пятилетние накопления можно съездить отдохнуть с шиком.

– На что копила? – настороженно уточнил Алеон, пытливо прищурившись. Повадки сотрудника Тайного отдела дознания не вырубишь топором.

– На адвоката, – из носа некрасиво потекло, пришлось высморкаться. – Двадцать процентов от каждого приема шли в копилку, такая вот привычка.

– Постой-постой, – сообразил Алеон, напряженно потерев переносицу. – Выходит, та горстка монет, которую ты просила положить в банк сразу после моего выздоровления, – это и были твои сбережения?

Р-р-р, аристократы! Какое хамство, горстка монет! Сто тысяч золотых, между прочим, честно заработанных и спрятанных глубоко в сейфе, чтобы никому не пришло в голову отслеживать финансовое состояние иномирянки. Я за эти монеты ночами подвыпивших солдат от переломов лечила. За эти монеты я волчатам зубы чистила и фениксов червями с рук кормила. Да за эти монеты…

– Я понял, – боязливо покосился на меня капитан, маскируя смех кашлем. – Конкретно эти монеты не трогаем, перейдут по наследству детям.

Впору приуныть. Раз эрл Клод, не будучи бездумным транжирой и мотом, называет сто тысяч «горсткой монет» и смело выкатывает полумиллионные иски – копить бы мне ещё лет пятнадцать, не меньше.

Оклад в школе для оборотней был весьма приличным, и кормили за счет заведения, поэтому первые двадцать тысяч я сумела накопить там. Потом обивала пороги медколлегии, напрашиваясь в командировки – их тоже оплачивали по двойному тарифу. Иногда приходилось работать круглыми сутками, принимая по несколько десятков пациентов в день, чтобы принести домой сразу сотню золотых и упасть в обморок до рассвета. Еще через год стали платить за лекции и подготовку материалов другим преподавателям. Копейки отчисляли газеты за ознакомительную колонку в разделе медицины – они пользовались спросом у населения из-за высоких цен на услуги лекарей. Но самый приятный заработок – это сообщить в лицо скрюченному от боли аристократишке, что его радикулит стоит не меньше двадцати-тридцати золотых.

Ох, как я куражилась первые два года! Одному уроду, заразившему беременную жену сифилисом, прямо сказала: тысяча, сударь, и ни монетой меньше. За жену. А за самого изменника – три тысячи. Ребенок идет бонусом, за него платить не надо, я же не зверь. Потом отпустило. Включила осмотрительность – медколлегия могла заинтересоваться большой суммой налога, которую эрла Пономарёва всегда платит честно. Пришлось поумерить аппетиты, к счастью, сарафанное радио работало на полную громкость, и клиенты стали побогаче.

– Тогда почему ты отказалась от мести? Решила действовать разумнее? – эрл Клод недвусмысленно провел пальцем по горлу.

– Потому что я… Полюбила.