К паланкину подошел Вильям Даррел.

— Письмо я забрал, — сказал он. — Оплата?

— Как всегда, — ответил Лю Ливэй. — Счет будет сегодня пополнен.

Чиновник, не прощаясь, ушел. Один из носильщиков подбежал к кабинке, поднял лежащей на земле конверт и двумя руками, с поклоном вручил хозяину.

— Домой, — приказал Ливэй.

Толстый чиновник выполнил обещание. Через полчаса после его ухода появился средних лет китаец, одетый в национальную одежду, но довольно хорошо говорящий по-английски с небольшим акцентом. Мне даже показалось, что китаец специально коверкает слова, чтобы его английская речь была не такой гладкой.

Пришедший поздоровался.

— Меня зовут Ли Чжень.

Потом он оглядел комнату, сделал скорбное лицо и спросил:

— У вас есть деньга?

Я достал из кармана пиджака две бумажки по пятьдесят долларов и протянул их китайцу.

— Очень харошо, очень харошо, — закивал головой китаец и спрятал доллары куда-то в рукав. — Я пойду за люди, и мы все сделаем.

Вернулся он с двумя помощниками, совсем мальчишками, не старше Генриха, и большим рулоном белой ткани.

Китайчата приподнимали Веру, а Чжень заворачивал ее в ткань. Плотно, виток за витком. Так у меня на глазах исчезала любимая женщина.

— Глупый! Я с тобой! — образ, улыбающейся и прикрывающей ладонью глаза от слепящего солнца, Веры стал еще ярче. — Я с тобой.

Потом мы спускались к морю. Носилки с Верой впереди, а я с Генрихом — следом. Вот такая получилась похоронная процессия. Потом плыли на лодке на другую сторону пролива, на материк. Снова шли. Остановились рядом со странными, невысокими домиками. Серые, бетонные блоки с множеством окошек и черепичной крышей с краями, чуть загибающимися вверх. Еще недалеко стояло здание с высокой печной трубой, над которой дрожал горячий воздух.

— Это — ко-лум-ба-рий, — по слогам сказал Чжень.

— Я хочу проститься, — сказал я.

— Да, да, — скороговоркой проговорил Чжень.

Китайцы поставили носилки с закутанной Верой на каменный постамент, что возвышался перед бетонными домиками, и отошли. Одной рукой я сжимал ладонь Генриха, а другую положил на завернутую Веру. Рука Генриха была горячей и влажной, наверное, поэтому белая ткань под другой моей рукой казалась такой холодной.

В голове была только одна мысль «Почему? Почему все так произошло?»

И снова образ улыбающейся Веры стал перед моими глазами.

— Глупенький, — улыбаясь, говорила Вера. — Так было надо.

Наверное, я стоял так долго, потому что ко мне подошел Чжень и сказал:

— Она умерла, мистер Деклер. Надо ее отпустить.

Сказал чисто, без акцента, без кривляния. А, может быть, он сказал что-то другое, но я услышал именно эти слова. Я кивнул головой. Китайцы унесли носилки.

Потом мы с Генрихом долго сидели прямо на земле у бетонных домиков и смотрели на море. Генрих больше не плакал. Слезы высохли, оставив грязные разводы на его щеках.

Потом пришел Чжень и с поклоном вручил небольшую вазу. На белом боку вазы на синей цветущей веточке сидела синяя птичка. Птичка повернула голову, и ее глаз с интересом смотрел на меня.

— Пойдемте, мистер Деклер, — потянул меня за собой Чжень. — Я нашел вам хорошее место. Там только уважаемые люди.

Мы подошли к одном из бетонных домиков в глубине. Несколько окошек в этом домике были пусты, а перед самим домиком, на скамеечке сидел полный китаец, а рядом с ним — маленькая девочка.

— Здесь только уважаемый люди, — снова заверил меня Чжень. — Можете выбрать свободный место. — Он указал на окошки в домике. — Чем выше, тем лучший. — К китайцу снова вернулся акцент.

Я посмотрел на полного китайца на скамеечке. Он был одет в какой-то яркий блестящий халат, с яркими цветами, на голове была красная шапочка. Также ярко была одета девочка. Китаец что-то ел. В руках у него была маленькая вазочка. Он доставал из нее пальцами какую-то еду и отправлял ее в рот, тщательно пережевывал, а потом также тщательно облизывал пальцы. Девочка в точности повторяла его движения. Сначала он, потом она. Достать, прожевать, облизать.

— Я что-нибудь вам должен? — спросил я китайца.

— Нет, нет, — заверил меня Чжень.

— Благодарю вас, — сказал я. — Прощайте.

Удивленный китаец остался у домиков, а я с Генрихом отправились к причалу. Вазу я крепко прижимал к себе. Птичка под рукой была теплой, словно живая.

Мне нужно было вернуться на остров и найти знакомого лодочника.

Нужного мне лодочника я нашел быстро. Вера была права. С клиентами у него было туго. Смотреть на заячью губу — мало приятного. Но мне нужен был именно он.

Лодочник меня тоже узнал. Поклоны его были слишком частые. Я протянул лодочнику шиллинг, запрыгнул в лодку и помог забраться Генриху.

— Туда, — сказал я лодочнику. — Туда.

Моя рука указывала на мелкие острова на выходе из бухты, к которым в прошлый раз этот лодочник возил нас с Верой. Тогда он колебался. Теперь лодочник уверенно стал грести в указанном мной направлении.

Двигались мы медленно. Когда наконец достигли островков, и тень деревьев снова, как в тот раз, когда я был здесь с Верой, накрыла нас, птичка под моей рукой почти остыла.

Я дал знак лодочнику остановиться, опустил руку за борт, а потом поднял над головой. Ветер дул мне в лицо. Кое-как я объяснил китайцу, чтобы он развернул лодку. Моя рука задержалась над вазой, а потом я достал пригоршню пепла и бросил его вверх, над водой. Ветер тут же подхватил мой дар и быстро развеял пепельное облачко. Потом еще и еще. Остатки пепла я высыпал на ладонь, а ветер, не спрашивая разрешения, закрутил их маленьким смерчем и унес в высь.

— Поехали обратно, — сказал я и поставил вазу на дно лодки. Ваза была красивой, но теперь это была просто холодная ваза с рисунком синей птички на боку.

Когда редакционная суета одолевала Джозефа Эпштейна вконец, он уходил пить кофе на Бродвей. Конечно, можно было бы выпить кофе в самой редакции, которая располагалась в бывшем отеле «Империя», который Джозеф выкупил и перестроил под нужды «Нью-Йорк пост». Но в этом случае никто не мог гарантировать, что через глоток кофе к нему не подбежит с верхних этажей редакции какой-нибудь сотрудник за подписью, за советом, с проблемой или того хуже внезапной новостью, из-за которой надо будет переделывать целую полосу газеты.

Бродвей был золотой серединой. Не так далеко от Чатем стрит, где находилась редакция, и достаточно далеко, чтобы на время отвлечься от редакционных дел. Правда, хватало Джозефа не больше чем на пару чашек, а затем он начинал беспокоится, расплачивался и быстрым шагом возвращался в редакцию. Причем по мере приближения к редакции его шаг убыстрялся.

Но сейчас до начала возвращения в редакцию было далеко. Джозефу только что принесли первую чашку кофе, и он сделал всего лишь один обжигающий глоток.

Колокольчик над дверью в кофейню звякнул. Внутрь ввалился Бруно Эспозито. Он посмотрел по сторонам, кое-как бочком добрался до столика Джозефа и тяжело опустился на стул. Стул жалобно скрипнул. Бруно был угрюм, на щеках отросла приличная щетина и от него разило перегаром.

— Здесь есть приличная пища? — спросил Бруно.

Под приличной пищей он обычно подразумевал пиццу с кусочками кровяной колбасы и несколькими сортами сыра.

— Можешь заказать яичницу с беконом, — ответил Джозеф. — Будет почти твоя любимая пицца.

— Сойдет, — устало махнул рукой Бруно и сделал заказ, подошедшему официанту.

— Ты где пропадал? — в ответ спросил Джозеф.

— От землетрясения спасался, — нехотя ответил Бруно.

— Что? — не поверил Джозеф и, не дождавшись ответа друга, захохотал.

— Смейся, смейся, — сказал Бруно. — Вот когда все это…, - он обвел глазами стены и потолок кофейни. — Посыплется тебе на голову, то тогда тебе будет не до смеха.