— Ты ведь не возьмешь лишнего? — спросил я.

Мальчишка оторвался от созерцания денег и посмотрел на меня.

— Нет, мистер Деклер, ни за что! Ни за что!

В первый день, после ухода Терезы мне пришлось потрудиться. Кое-как, кривясь от боли, я перевел себя в полусидячее положение, благо что спинка кровати упиралась в стенку каюты. Генрих сбегал к корабельному каптенармусу и принес набитый соломой тюфяк, который он подложил мне под спину. Потом простынь с постели Генриха мы распустили на полосы, которыми он под моим руководством перетянул мне грудь.

Когда мы закончили, в дверь постучали.

В каюту зашел ласкар. Как и другие ласкары, он был высок, широкоплеч и смотрел на мир черными глазами из-под пушистых ресниц. Только, если другие ласкары были гладко выбриты, то у этого были шикарные черные усы, как у того полицейского, которого я видел в Гонконге.

Одет он был в длинные синие шорты, такого же цвета куртку на голое тело и красный тюрбан.

— Меня зовут Амар Марвари. Я…, - он замялся. — У германцев это называется «боцман».

По-английски вошедший говорил очень хорошо, только иногда после некоторых согласных у него выскакивал мягкий знак. Получалось не «Марвари», а «МарЬвари».

— Очень приятно, — сказал я шепотом. Говорить громко — значит глубоко дышать. Этого я сейчас не мог себе позволить. — Чем я могу вам помочь?

Над последней фразой и я, и он одновременно усмехнулись.

— Команда хотела вас поблагодарить, — сказал мистер МарЬвари, как я его про себя окрестил.

Тут я заметил у него в руках бутылку. Такую большую бутылку. На литр — не меньше.

— Это хороший ирландский виски, — сказал ласкар, показав мне принесенную бутылку. — Не шотландский.

И мы оба снова усмехнулись.

— Благодарю, — все также шепотом сказал я. — На самом деле, я ничего не имею против шотландского виски или самих шотландцев… В целом… Но в частности…

В этом месте мне надо было бы пожать плечами и развести руки в стороны, но такие жесты мне сейчас были не под силу. Надеюсь, ласкар понял, что я имею ввиду. На этом и расстались.

Виски оказался крепким. Я выцедил, с помощью Генриха, грамм пятьдесят из все той же алюминиевой кружки Деклера и осторожно пристроил голову на стенку каюты. Таким и застала меня Тереза на следующий день: полусидящим, полуголым, с забинтованной грудью и бутылкой, стоящей рядом с кроватью.

Тереза вместе с собой привела корабельного цирюльника, который тут же принялся за работу. Убрав щетину с моего лица, он достал маленькое зеркальце с отколотым уголком, в которое я смог разглядеть только каплю пота на своем лбу.

— А знаете, что…, - сказал я, и через некоторое время цирюльник сначала стриг, а потом и брил мою голову.

Тереза недовольно смотрела на всю эту процедуру, а потом, когда цирюльник ушел, сказала:

— С длинными волосами вам, мистер Деклер, было лучше.

— Обещаю вам, Тереза, — я вспомнил, что она разрешила мне называть ее по имени. — Когда мы вернемся в Сан-Франциско, я отращу длинные волосы и буду завязывать их в косички. И давайте, — добавил я. — Раз уж вы разрешили называть вас по имени, то называйте меня Энтони.

Сказал и в тот же момент где-то внутри меня кольнуло. Дежавю какое-то. Снова побитый, снова бутылка виски, снова молодая женщина и снова обмен именами.

— Спасибо, — сказала Тереза. — Вы, правда, собираетесь вернуться в Сан-Франциско?

— Почему нет? — ответил я. — У меня там есть хорошие знакомые. Даже знаменитости. Я думаю, что они рады будут меня видеть.

— Знаменитости? — спросила Тереза. Она выглядела расстроенной.

— Да, — ответил я. — Одна молодая журналистка, которая совершила кругосветное путешествие.

— Вы опять шутите, мистер Деклер!

— Энтони, — поправил я ее. Сказал плохо. И имя мне не нравилось, и произнес его — словно знакомил Терезу с кем-то еще. Точно не со мной. К счастью, моя собеседница ничего этого не заметила.

— Вы совсем не боитесь предстоящего суда, Энтони? — спросила Тереза.

— Как-нибудь обойдется, — ответил я, хотя уверенности у меня не было никакой. Даже идея — украсть шлюпку и бежать уже не казалось мне такой уж абсурдной. Не знаю, как сейчас, а первые два дня «Ливерпуль» далеко не уходил в море. Берег всегда был виден с корабля. Только, кто грести будет? Я точно не смогу.

— Я буду вашим свидетелем, — решительно заявила Тереза. — Я расскажу все, как было. Они не могут мне не поверить.

«Ну да, конечно» — подумал я. — «Шотландцы останутся в Сингапуре, а моя защитница поедет дальше. Кому больше поверит местный судья?» — но вслух сказал другое.

— Благодарю вас, Тереза. Все так и будет.

— Тогда давайте будем работать, — обрадовалась моим словам моя собеседница.

Она достала блокнот и приготовилась записывать. Я вспомнил, что обещал ей продолжить сюжет сказки про Элли.

Но на душе было неспокойно, хотя я и старался этого не показать. Мое путешествие и по морю, и в самой этой действительности могло легко закончиться в Сингапуре. Мне захотелось чем-нибудь садануть по этому миру, чтобы он вздрогнул. Подарить формулу Энштейна? Раскрыть принцип реактивной тяги? Нет, не стоит. Почему-то у человечества всегда получалось все достижения прогресса обращать, в первую очередь, на убийство себе подобных. Пусть этот мир еще немного поспит спокойно.

— Я расскажу вам другую сказку, — сказал я. — Но вы мне должны пообещать.

— Что пообещать? — осторожно спросила Тереза.

— Вы ее обязательно напишите, опубликуете и подпишитесь именем Александр Грин.

— Хорошо, — согласилась Тереза. — А она интересная?

— Слушайте, — вместо ответа сказал.

Генрих, который прислушивался к нашему разговору, но до этого момента занимавший «пост» у иллюминатора, подошел поближе. На «Пасифике» я часто ему рассказывал что-нибудь интересное.

— Старик устало опустился на камень, — начал я рассказывать своими словами историю про алые паруса.

«Со вчерашнего дня у него было во рту ни крошки. Мимо по дороге проходила маленькая девочка. В руке у нее была корзинка. В корзинке была еда, которую она несла своему отцу, бывшему моряку, теперь работавшему в порту. Девочка увидела старика и остановилась. Потом поставила корзинку на землю, достала из нее кусок хлеба и протянула его старику. «Чудная» — так называли девочку в их маленьком селении на берегу моря, а чаще дурой или сумасшедшей. Наверное, в чем-то они были правы. Обычная девочка не отдала бы кусок хлеба незнакомцу.

Старик съел хлеб. Ему нечем было расплатиться с этой девочкой. И тогда он назвался странствующим прорицателем и предсказал девочке, что когда ей исполнится 18 лет, то за ней на корабле приплывет красавец-принц, а на его корабле будут алые паруса…»

Рассказывал я долго. Наверное, где-то что-то я упустил, где-то наоборот добавил. Скорее всего, безжалостно переврал имена. Несколько раз у меня пересыхало в горле. Тогда я делал знак Генриху, он подносил к моим губам алюминиевую кружку, в которую наливал виски. Тереза косилась на это действо, но ничего не говорила.

Под конец рассказа я был вполне пьян и подумал, что даже смогу грести веслами в шлюпке, если совершить побег прямо сейчас.

— Как красиво! — сказала Тереза.

— Угу, — поддакнул я.

— Вы точно хотите, чтобы я … записала эту сказку и опубликовала ее?

— Угу, — подтвердил я. — Мы с вами сделаем мир лучше.

Последние слова не надо было говорить. Мой язык стал заплетаться.

Тереза заметила мое состояние и строго сказала:

— Вам надо отдохнуть, Энтони. Завтра я покажу, что у меня получилось.

— Угу, — ответил я.

Тереза ушла.

Всю прошедшую ночь я промучился. Сидя спать мне еще не приходилось, а сломанные ребра никак не позволяли поудобнее устроиться. Сейчас же я с наслаждением закрыл глаза и погрузился в сон.

До Сингапура мы плыли не три и не четыре дня, а целых пять дней. То ли ветер был слабый, то вообще не попутный. Паровик капитан почти не использовал. Из пассажиров этим возмущалась только Тереза. Остальные пассажиры по-философски относились к этому обстоятельству. Днем больше, днем меньше. Тем более, что их условия существования после моей драки с шотландцами улучшились. Под тентом на корме корабля теперь расположились парсы и китайцы. Там не так пекло солнце и обдувал легкий ветерок.