Останавливает Варвару:

– Что же вы делаете? Почему малину до сих пор не собираете?… Да ведь матушка игуменья…

Молчат, виноватые, хотят броситься бежать.

Матушка Серафима опускает очи долу и тихо говорит:

– В эту ночь снова мне видение было…

Теперь уже нельзя бежать. Матушка казначея любит поделиться с младшими. Те ее больше понимают.

Она сначала вздыхает, потом устремляет окруженные синевою глаза куда-то в пространство, в лесную тьму, и шепчет:

– Только задремала – слышу, снова он стоит надо мной. Раскрываю глаза, а он – такой благолепный, кудри вьются по плечам, щеки румяные, глаза как свечи… положил свою руку мне на плечо и говорит: «Зачем лежишь тут на моем ложе? Это моя келья, я жил здесь долго, спал здесь, молился…» А мне страшно, огонь идет по телу… Не сатана ли это в образе прекрасном, посланный из ада во искушение?… Свят, свят, свят… А он наклонился так, что кудри щекочут… «Вставай, Серафима…»

– Матушка, нельзя ли нам самовар? – перехватывают богомольцы какую-то монашенку.

– А вы бы сестре Марии…- и проходит дальше.

Сестра Анфиса появляется в дверях лавки.

– Вот так… друг на друга и сваливают… уж и ленивые, господи! – закидывает она сеть.

– А вам какое дело?

– А такое… Дух лености побеждается духом трудолюбия.

– А о духе сквернословия забыли?… Прочитайте лучше сами себе… Недаром о вас говорят…

– Пусть господь простит тому, кто говорит дурное. А кто говорил? Что говорил? Дармоедки, лгуньи, трещотки… Вот я матушке игуменье скажу…

– Говорите!., про вас все знают…

Из кухни выбегает сестра Мария. Глаза заплаканные, красные.

– Ссорились?-любопытствует сестра Анфиса.- Ах, и грех же!…

– Помирились… Три дня молчали. Даже тоска взяла.

– Надолго ли?

– А господь его знает…

– Тут богомольцы самовар просят. Чаю хотят попить.

– Самовар? Вот бы сестра Секлета… Да где же это Сек-лета?… Секле-та! Секлета-а-а!…

Напрасно разносился этот зов по мертвому двору, напрасно бился о лес, о стены церковки, которая тихо дремала па солнце, вся белая, как вишня в цвету. Никто не откликнулся.

Тихо журчала в часовенке, стекая в чашу, целебная вода, а над нею пылали свечи, как огненные цветы.

– Сижу я, дрожу вся,- тянет свое матушка Серафима,- стыдно так мне, удивительно, а он наклонился и гласом таким сла-адким, таким певу-учим… Вы смеетесь? – вдруг резко спрашивает она монашенок, наморщив лоб и вся побелев.

– Да нет, матушка… господи!…

– Вы смеетесь, я вижу… Да ведь это же был инок, инок, говорю вам, монах, не кто-нибудь… У-у! маловерные, у вас на на уме один только грех… Марш сейчас же малину собирать! Прочь! Не надо мне никого… ничего… У-у!…

И, бросив иа послушниц гневный, болезненный, как у мученицы, взгляд, матушка казначея подняла вверх длинный сачок, как защиту от напасти, и пошла к часовенке.

На ходу она слегка покачивалась и гнусавым голосом бубнила:

– Святые бессребреники и чудотворцы Косьма и Дамиан, посетите и исцелите немощи наша, туне приясте, туне дадите…

Золотые кресты на ручке сачка блесіели на солнце…

В малиннике тихо. Хотя сестра Секлета вместе с сестрой Мартой и собирали там ягоды, но они уже полгода не разговаривали друг с другом.

– А тут была матушка игуменья,- окликнула подошедших послушниц Секлета,- о вас спрашивала. Сердится, что мало собрали малины…

Варвара с Устиной принялись за работу. Они тоже притихли: сама ведь матушка игуменья сердится!…

Как будто еще тише стало в малиннике. Молчали сестры, молча стояли зеленые стены гор, тишиной оделась глубокая долина, мягко устланная зеленым буком, налитая золотом солнца: семь черных вершин молча глядели в глубину, а по склонам их спускались рядами сосны, словно крестные ходы монахов. И только глубоко на дне ущелья, прыгая со скалы на скалу, ревела и шумела быстрая Алма и расплескивала холодные воды по каменистому ложу.

Так тоскливо стало. Игуменья сердится!… Все эти четыре монашенки, молча бросавшие спелую малину на дно корзин, испытали уже гнев матушки игуменьи. Все они были наказаны еще этой зимой. Усгине вспомнилась эта памятная зима… По целым дням и ночам сыпал и сыпал снег и наконец засыпал ущелье. Засыпал дороги, засыпал леса, долины и Алму… От всего мира отрезал… А когда тучи разорвались и осели на горы, пал с неба холод, словно гнев божий… Трещали в испуге деревья, трещала церковь, и вянули сестрички. Солнце спряталось за горы и ходило где-то там в короткие дни, а в ущелье осталась ночь… Долгая, бескрайная и печальная, как плащаница. По целым дням горел в кельях свет, дремали над коврами сестры, гнули спины и портили глаза… Начались ссоры, росла распря, тянулась вражда – долгая, упорная, как эти дни-ночи. Когда же гасили свет и грешное тело шло на покой, сон бежал от глаз и замерзал где-то в келье. Нельзя было заснуть… Так было холодно…

По целым ночам дрожали сестрички, а дров не давали… Матушка не велела. И вот они согрешили. Она, Варвара, Сек-лета и Марта, да еще две монашенки… Тайком, по ночам, проваливаясь глубоко в холодный снег, они собирали в лесу сухие сучья и согревали кельи. Дозналась матушка – из монастыря прогнала. Всех шестерых… Пошли они с плачем по снегу и холоду, в худой одеже… Стыдно было, обидно… Но с дороги их вернули. Смилостивилась игуменья матушка… Две не захотели, ушли в мир… С тех пор и голос пропал у нее, как простудилась.

– Где-то теперь Ганна, та, что пе захотела вернуться? – подумала вслух Устина.

– Я видела ее, когда ездила в город,- отозвалась Марта.- Замуж уже вышла. Муж слесарь, она лавочку держит. Такая веселая, здоровая… Вспомнить, говорит, не могу…

– А вот Мария умерла… царство ей небесное…- вздохнула Варвара.

Все тоже вздохнули и замолкли.

– Одни говорят, что с горя, а другие – что простудилась, когда брела по глубокому снегу,- бросила Секлета.

Никто пе ответил ей.

Снова стало тихо. Только гнулись стебли малины и в корзину дождем падали ягоды.

– Отчего это, скажите мне, сестры,- спросила Варвара и даже сделала большие глаза,- когда раньше люди спасались, то добро другим делали… а теперь…

– Все от бога… Не судите, и вас не осудят,- строго сказала Устина.

Все понимали, на что Варвара намекает.

– Да будет вам!-крикнула веселая Секлета.- Лови, Варвара! – и бросила спелую ягоду.

Варвара раскрыла рот, но ягода пе попала.

– Ну, теперь ты! – И малина полетела в рот Секлеты.

– Хороша малинка? – послышался сбоку знакомый голос.

Как из-под земли выросла сестра Аркадия, с постным

лицом, с набожно сложенными на животе руками.

Никто не. откликнулся.

– А я еще не кушала… Дух чревоугодия побеждается…- И, видя, что ее не слушают, сестра Аркадия криво усмехнулась и тихонько пошла дальше.

– Христа продала бы! – сказала Секлета.

Они уже кончали работу, когда прибежала келейница.

– Несите скорей малину… и идите все к матушке игуменье. Зовет…

«Ну, что-то будет!» – подумали сестрички.

Зигзагом вьется белая дорога из святого монастыря в грешный мир. Вздымаются над нею горы, шумят старые буки, клокочет в долине Алма…

Солнце было уже низко. Зелеными огнями горели на нем вершины буков, блестели, как серебряные колонны, стволы, и блуждали иод ними их легкие тени. А там, где солнца уже нет, громоздились в небо темные стены, а с них, глубокие и черные, глядели сумерки.

Шли по дороге монашенки. Поникшие головы, красные глаза, узелки за плечами, палки в руках. Впереди Варвара, за ней Устина, а там и две другие, что собирали малину. Брели из рая в грешный мир, так и не опомнившись, не придя в себя. Так быстро все это стряслось! Беда застигла их, как дождевая туча. Устина до сих пор еще дрожала, перед глазами у нее все еще стояла высокая, черная матушка игуменья: желтые мешки скачут под злыми глазами, палка трясется в руке, золотой крест скачет на груди. «Где малина?… Сожрали?! Малина моя где!… Распутницы!… Вон отсюда!…- Сестра Аркадия с постным лицом подает матушке святой водицы, просит напиться…- Прочь с глаз моих… Вон отсюда!… Всех разгоню… я… я…» Льется на пол вода, палка ходуном ходит, крест скачет на груди, и скачут мешки под глазами…