Его окружали люди, готовые беспрекословно, в любое время суток, исполнить его распоряжение. Да, не просьбу, не поручение, а именно распоряжение или приказ, которые он отдавал сухим тоном.

Деловые обеды заменили ему дружеские ланчи с Филом. Благотворительные балы и вечера — ужин в дружеской компании или поход в бар. Светские рауты и приемы — отрывы в ночных клубах. Гламурные куклы на высоких каблуках, строго следящие за своей фигурой, вытеснили простых обычных девчонок. С ними можно было покрасоваться перед объективами камер репортеров светской хроники, но совершенно не о чем поговорить. Их можно было трахать, с удовольствием или без, все равно. Но их было не за что любить.

Он стал типичным американским платежеспособным потребителем, беря от жизни все, что было можно, и ничего, кроме шуршащих зеленых банкнот не отдавая взамен. Он закрыл свои чувства на замок, решив, что отношениям в его жизни больше нет места. Отношения всегда заканчиваются. И, причем, весьма болезненно. Ты открываешь человеку свою душу, отдаешь ему частичку себя, позволяя стать частью тебя самого, а он врывается в неё, срывая дверь с петель, и топчет своими сапогами. Выжигает все дотла. Опустошает. Нет. Жить, просто удовлетворяя свои физиологические потребности, заранее предупреждая, что ничего, кроме секса, не ждешь от человека и ничего не дашь ему взамен, куда как проще. Да, пусть цинично и жестоко, но честно.

Он позволял себе всего одну слабость. И никто, кроме Фила, не знал о ней. В самом темном углу его гардеробной, в спортивной сумке лежал его скейт и стоптанные кеды, которым была известна каждая мозоль на его стопах еще с юности. А в чехле, подальше от любопытных глаз домработницы, висели старые потертые джинсы и толстовка с капюшоном, на несколько размеров больше того, что был ему необходим. Один раз в месяц он облачался во все это и шел в Центральный парк, чтобы там, практически целый день, кататься по дорожкам и аллеям, вдалеке от городского шума и суеты. Здесь он снимал груз ответственности со своих плеч, и мог ненадолго почувствовать себя беззаботным обычным парнем двадцати девяти лет, у которого были увлечения, вполне типичные для такого возраста. Можно было ненадолго представить, что эта и есть твоя настоящая жизнь. Что ты не просто так познакомился с девчонкой и пофлиртовал с ней, а потом поехал к ней домой «на чашечку чая». Что завтра ты обязательно ей позвонишь, хотя, как бы случайно забываешь спросить у неё номер телефона. Что поймаешь такси вечером и вернешься в свой дом, где-нибудь в районе Лонг Анлейда или Бронкса, но, никак ни на Манхэттен, особенно не его Центральную часть, Мидтаун, застроенную высоченными небоскребами. Что не станешь снимать толстовку еще в машине и пихать её в сумку с кедами и скейтом, переобуваясь и переодеваясь во что-то более приемлемое для своего статуса, и спешить к лифту с подземной парковки, мимоходом отвечая на вопрос охранника, что да, провел весь день в том самом знаменитом и новомодном фитнес клубе.

Глубоко в душе он признавался самому себе, что платил слишком высокую цену за то место в обществе, которое он сейчас занимал. Статус преуспевающего успешного бизнесмена, завидного богатого холостяка, лишил его возможности быть самим собой. Но, это был его выбор, о котором он старался не жалеть.

Пожалеешь, закроешь глаза хотя бы на миг, и снова за закрытыми веками увидишь милое личико, со вздернутым курносым носиком, пухлыми губами и большими, занимающими половину лица, синими глубокими глазами, что разбили твою жизнь. Твою веру в любовь и право на счастье.

И вот, проходя по салону самолета первого класса до места, которое ему показала услужливая бортпроводница, он думал о том, как долго сможет пробыть в городе, который уже тяжким грузом давил на него. Главное убедиться, что с отцом все будет в порядке и что его жизни ничто не угрожает. Следовать несколько дней одним и тем же маршрутом из дома до госпиталя и обратно, на заднем сиденье машины с затемненными стеклами да еще и нацепив на себя солнцезащитные очки, чтобы даже не пытаться разглядеть воспоминания, которые, как неотступные тени, бродят по улицам шумного города.

Он поставил свою ручную кладь в багажный отсек и обернулся на голос мужчины, вдвое старше его самого.

— Марк! — практически напротив него занял свое место политик, с которым они часто пересекались на светских мероприятиях, — Дружище! — он энергично тряс руку парня. — Что, тоже летишь в ЛА?

— Да, сенатор Джонс, Фред, — Марк приветливо улыбнулся старому знакомому.

— Но, ты же говорил, что терпеть не можешь этот город и всячески стараешься избегать полетов туда. Неужели, такие срочные дела изменили твои принципы?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Да, Фред, — Марк вздохнул, — к сожалению, эти дела требуют моего личного присутствия.

— Надеюсь, ничего серьезного?

— Я тоже надеюсь на это.

Продолжать разговор Марку не хотелось: слишком мрачные мысли и воспоминания лезли в голову. И сенатор почувствовал это. Он был из тех немногих людей, что умели быть ненавязчивыми. И именно поэтому Марк ценил их приятельские отношения.

— Ну, не буду отвлекать. Мне есть, над чем поработать.

Сенатор прошел на свое место и потряс в воздухе пластиковой папкой с деловыми бумагами. Марк приветливо и понимающе улыбнулся и занял свое место. И как только самолет набрал нужную высоту, разложил кресло так, что можно было свободно уместиться на нем, вытянувшись в полный рост и полноценно поспать. Но он только положил подушку под спину, вытянул ноги, укрывая их пледом, и уставился в темноту иллюминатора. Свет в салоне был неяркий и приглушенный. Он закинул руки за голову и отказался от предложенных ему стюардессой напитков. Он очень надеялся, что пробудет в ЛА не так уж и долго. У него было около четырех часов беспересадочного полета до ЛА, чтобы подумать обо всем.

— Да, мам, — Марк перекинул сумку из руки в руку, чтобы было удобнее держать телефон у уха, и направился к выходу из аэропорта. — Я приземлился. У меня нет багажа, я обошелся только ручной кладью. Как отец? Спит? Понятно, успокоительные… Мам, ты не против, если я закину вещи домой, и приму душ? Это не займет больше часа… Возьму такси. Хорошо, — он закатил глаза, — в больницу меня привет этот новый водитель отца.

Он без труда поймал машину, сел на заднее сиденье и назвал водителю адрес, очень надеясь, что в этот час они еще успеют миновать пробки. Закрыл глаза, слушал болтовню сидевшего за рулем полного мужчины, эмигранта из Восточной Европы, и молил Бога, что от аэропорта до дома в Холмби Хилл им не придется пересекать Долину.

— Ого! — мужчина присвистнул, когда подъехал к парадному входу величественного особняка. — Не хилый домишка у вас, сэр! Вы живете тут с женой и детишками?

— Нет, я живу в Нью-Йорке, — Марк нетерпеливо вытаскивал деньги из бумажника. — А тут живут мои предки.

— Странно, что они не подогнали вам крутую тачку к аэропорту. — Водитель пересчитал деньги и благодарно кивал головой, увидев щедрые чаевые.

— Они не в курсе, что я прилетел. — Марк решил не уточнять подробности.

— Но вы, если что, обращайтесь. Дать вам мою визитку?

— Спасибо, — Марк уже вышел из машины. — У отца хороший парк дорогих иномарок. Всего вам доброго.

Он поспешно захлопнул дверцу желтого такси и поспешил к большой массивной двери. Нажал на кнопку звонка и стал ждать, когда ему откроют. Через несколько секунд на пороге появился высокий, плотно сбитый мужчина, одетый пусть и в недорогой, но хорошо сидевший на нем костюм. Он был немногим старше Марка, но выше на несколько дюймов. Теплые карие глаза внимательно изучали его. Марк решил первый нарушить молчание, поняв, что перед ним стоит новый водитель отца:

— Привет, я Марк. — он протянул руку.

— О, простите, сэр. — Мужчина провел ладонью по своим коротко остриженным волосам, — Вы, должно быть, сын мистера Эриксона? Вы чем-то на него похожи, но на миссис Эриксон больше. — он пропустил Марка в дом. — Вы же в курсе?..