Километрах в десяти от нашей Ображеевки протекает Десна, судоходная в здешних краях. На другом, высоком берегу, за излучиной реки и крутым взгорьем, стоит древний Новгород-Северский.

Весной Десна и ее приток Ивотка широко разливаются, затопляют луга. За вольницей, недалеко от деревни, выходит из берегов озеро Вспольное и словно исчезает, сливаясь с пойменными водами. Невысокие холмы защищают нас от натиска вешних вод, но в большой паводок сельчане с тревогой следят, не поднялся ли уровень поймы выше обычного, и толкуют об одном — не прорвалась бы вода к хатам.

Разливаются и небольшие деревенские озера. Бурные потоки с шумом несутся с полей и огородов, пересекают улицы, заливают и сносят редкие деревянные мостки. Ни пройти, ни проехать.

Пойму не окинуть взглядом. Только далеко на горизонте из воды вздымается крутой берег Десны. Нас, мальчишек, притягивал тот высокий берег. Хотелось доплыть до него на лодке, взбежать по крутому подъему и поглядеть на Новгород-Северский, да старшие не разрешали. Мечтая о дальнем плавании, мы мастерили кораблики из коры и картона, и вешние ручьи уносили их в озера.

Вода спадала, и нас манили леса и луга — вольные зеленые просторы.

Дороги и гати вели из села в разные стороны: в леса — Собыч и Ушинскую Дубину, к перевозу в Новгород-Северский, на Черниговщину, в наш райцентр Шостку и в памятное мне сызмальства село Крупец.

Оттуда, из Крупца, была родом моя мать. Молоденькой девушкой она познакомилась на гулянье с видным парнем из Ображеевки — моим будущим отцом. Они крепко полюбили друг друга. Но когда он пришел свататься, дед, человек крутой, прогнал жениха прочь: сильный, веселый парубок в расшитой рубахе оказался безземельным бедняком, а дед хотел выдать дочь за человека степенного, зажиточного. И она бежала из отчего дома: мои родители поженились тайно.

Крестьянину-бедняку было нелегко прокормить семью, а семья росла, забот прибавлялось. Отцу приходилось батрачить на кулаков-мироедов. Гнуть спину на ненавистных богатеев ему было тяжелее всего. Вдобавок ко всем невзгодам в начале первой мировой войны он заболел тифом. Тяжело пришлось матери с малыми детьми, хоть ей и помогали сестры и братья из Крупца. Долгая, трудная болезнь навсегда унесла силы и здоровье отца: он стал часто хворать, его мучила одышка. Чуть оправившись, он нанялся на завод в Шостку и с перерывами проработал там многие годы.

Пришла Великая Октябрьская революция. Отец, как и другие бедняки, получил надел земли и лошадь. Но земля ему досталась неплодородная, песчаная, далеко от села. На беду, он как-то, скирдуя сено, упал с высокого стога, долго проболел и с той поры прихрамывал. Так и не удалось отцу наладить хозяйство. А семья была большая: жена, дочь и четверо сыновей; старший, Яков, родился в 1908 году, я, младший, — в 1920. Братья — Яша, Сашко и Гриша — с малых лет батрачили на кулаков.

Мать видела, что отцу не под силу тяжелая работа, но, случалось, попрекала:

— Сыны наши из-за тебя на куркуля батрачат.

Отец выслушивал попреки молча.

Весной, в двадцатых годах, когда у нас не оставалось ни картофелины, мать отправлялась к родственникам в Крупец за помощью. Бывало, вечером скажет:

— Ну, Ваня, завтра пидемо у Крупец, к тете Гальке.

Ночью не раз проснусь, все смотрю — не рассвело ли. Правда, у родственников матери, хоть они и помогали нам, я чувствовал себя стесненно. Хаты у них в две комнаты, пол деревянный, чисто вымытый. А у нас в хате доловка — земляной. Я робел, не знал, где ступить, где сесть. К тому же кузнец Игнат, муж одной из теток, увидев меня, всегда сурово хмурил брови и говорил:

— Опять пришел!

И я, не зная, шутит ли он, правда ли не рад мне, со слезами твердил, прижимаясь к матери:

— Мамо, пидемо до Гальки.

Только у нее, у тети Гальки, мне бывало хорошо и уютно. Она искренне радовалась нашему приходу, и я это чувствовал. Баловала меня, угощала, делясь последним, неохотно отпускала.

Возвращалась мать из Крупца с тяжелым узлом — мукой, крупой, салом. Я тоже нес поклажу. Бывало, устану, начинаю отставать, хныкать. И мать, охнув, снимает со спины тяжелую ношу, кладет ее на землю под дерево, выбрав место посуше. Мы присаживаемся отдохнуть. Я дремлю, а мать тихонько напевает.

Но иногда голос ее вдруг дрогнет, и она тихонько заплачет. Весь сон у меня пропадает. Бросаюсь к ней на шею, стараюсь утешить, хотя и не понимаю, отчего так горько плачет мать. А она улыбнется сквозь слезы, с трудом встанет и, взвалив ношу на спину, возьмет меня за руку. Мы медленно идем к нашей Ображеевке по дороге, обсаженной вербами.

Здоровье у матери слабое, но работает она много, ловко и проворно, никогда не сидит сложа руки. Она плохо слышит, часто сетует на глухоту, и от жалости к ней я начинаю плакать. Всхлипывая, хожу за ней следом. А иногда мать скажет: «Ой, сынок, мне что-то нездоровится» — и, оставив работу, со стоном упадет на лежанку. И я готов бежать из хаты куда глаза глядят, лишь бы не слышать ее стонов. Но удерживает чувство тревоги за мать, желание помочь ей. Не отхожу от нее: то подам пить, то поправлю подушку.

А отец стоит рядом, беспомощно разводит руками, тяжело вздыхает:

— Надорвалась мать. Еще сызмальства у отца в Крупце не по силам работала.

Подрастая, я стал меньше времени проводить с матерью. Тянуло на улицу, к товарищам: появились свои интересы.

Случалось, много тревог причиняли сельчанам вешние воды; для нас же, мальчишек, половодье было всегда порой веселых игр и забав.

Только побегут по улице первые весенние ручьи, а нас уже дома не удержать. С утра под окнами нашей хаты собираются приятели, вызывают:

— Ваня, выходи-и!

Как же не побежать, раз товарищи зовут, не принять участия в играх, не помериться силой! Да и неловко, стыдно как-то, когда ребята говорят, что ты за мамкину юбку держишься. Такой ложный стыд у мальчишек часто бывает.

С трудом отпросишься у матери: она отпускает неохотно, все боится, не простудился бы. Нацепив старый отцовский картуз и длиннополую ватную куртку, порядком изорванную за долгую зиму, прямо в лаптях бегу на улицу к ребятам.

— Ноги не мочи в ручье! — кричит вдогонку мать.

Я был невелик ростом, но силен и закален — никогда не хворал. А мать все оберегала меня, за мое здоровье тревожилась. Со старшими детьми она была строга, а меня баловала. А когда отец попрекал ее этим, она оправдывалась: «Так вин же у меня наименьший».

Мама все чаще стала прихварывать. Однажды, когда я, натаскав воды, собрался улизнуть из дому, она подозвала меня, с укором посмотрела и сказала:

— Чого ты, сынок, не пидиидешь до мене, слова ласкового не скажешь?

И я вдруг понял, как дорога мне мать, сердце у меня дрогнуло и на глаза навернулись слезы.

С улицы доносились крики ребят, смех. Но я остался. Долго сидел рядом с матерью, все старался развеселить, развлечь ее, пока она не сказала, ласково погладив меня по голове:

— Ступай, ступай, сынок, к ребятам. Полегчало мне.

С того дня, запомнившегося мне на всю жизнь, я часто в самый разгар игры бежал домой — узнать, как мать себя чувствует, и оставался с ней, если нужно было помочь. И уже ничуть этого не стыдился.

Родители собрались на ярмарку в Шостку. Стал проситься и я. Но отец отказал наотрез: «Мал ты еще, успеешь. Не канючь!» Мать, как всегда, заступилась и уговорила отца взять меня.

И вот я впервые в городе. Родители ходят по ярмарке, а я сижу на возу, запряженном нашей старой норовистой кобылой Машкой, и по сторонам поглядываю. Всё меня в Шостке удивляет: дома в два-три этажа, яркие вывески. А особенно высокое здание на площади: вот ведь какие большие хаты бывают! А людей сколько! Торговцы кричат — зазывают товар посмотреть. Хочется походить между рядами, да родители строго-настрого наказали не баловать, сидеть на возу смирно.