Боевые товарищи, отогнав «мессершмитты», спешат к нам на выручку. И враг, не приняв боя, поворачивает назад.
Благополучно приземляемся на своем аэродроме. В баках почти не осталось бензина. Вылезаю из кабины, обливаясь потом. Ко мне спешит Мухин. Его гимнастерка тоже взмокла, лицо красное, воспаленное, но он весел и доволен. Крепко жму побратиму руку, говорю:
— В этом бою я еще раз убедился, что такое слетанность. И дружба.
А Виктор Иванов, оглядев нас, замечает с добродушной усмешкой:
— Сразу видно — жаркая схватка была.
— Да, таких боев давно не было.
Вечером у нас в полку митинг, посвященный первому вылету молодых коммунистов на отражение вражеского налета. Мы говорим о том, что, не жалея жизни, будем бить захватчиков до их окончательного разгрома.
Вести из дома
В один из боевых вылетов мы всем полком под командованием Семенова сопровождали «Петляковых». Они летели на бомбежку скопления немецких войск в районе Огульцы — Люботин, юго-западнее Харькова. Не долетев до цели, встретили группу новых светло-зеленых «Фокке-Вульфов-190». Даже показалось — свежей краской запахло.
Немцы летели наперерез нам. Стали заходить сзади снизу к бомбардировщикам. Часть истребителей вывалилась из облаков и пыталась атаковать группу Амелина — на правом, фланге. Медлить нельзя — надо выручать Леню! Звеном стремительно атакую противника сзади. Сбиваю одного «фоккера». На светло-зеленом фоне крыльев видны разрывы. Замечаю: слева внизу «фоккеры» пытаются атаковать бомбардировщиков. Передаю об этом Семенову. Он ринулся на них и сбил самолет. И новые, модернизированные «фоккеры» рассеялись. Да, не так себя вели немецкие истребители в начале Курской битвы!
«Петляковы» точно вышли на цель и сбросили бомбы на головы фашистских войск и боевой техники.
Вечером того дня немцы начали отступление из Харькова, а 23 августа город был очищен от врага: «ключ к Украине», как называли Харьков фашисты, был в наших руках.
Советская Армия в те дни наступала по огромному фронту от Великих Лук до Черного моря, — все слилось в единое общее наступление. Войска Степного фронта с боями продвигались к Полтаве.
Наш полк перелетел на новый аэродром — к деревне Даниловка, в район Харькова. Еще несколько дней назад враг занимал здесь оборону. Сопровождаем «Петляковых» — они наносят бомбо-штурмовые удары по отступающим гитлеровским войскам юго-западнее Харькова.
Летая на разведку, я видел, как фашисты откатываются к Днепру под ударами наших войск.
На земле пылали пожары: враг, отступая, сжигал и уничтожал все, что ему попадалось на пути, угонял наших людей в рабство. Я смотрел на родную землю, и скорбью наполнялось сердце.
И вот 3 сентября войска Центрального фронта освободили Шостку. Два долгих года я так мечтал об этом дне. Но тревожные мысли омрачали мою радость. Враг, отступая, мог стереть с лица земли Ображеевку. Возможно, что оккупанты угнали всех близких на каторжные работы в фашистскую Германию.
Узнав об освобождении Шостки, я сейчас же снова написал отцу, послал запрос в сельсовет.
Несколько дней прошло в тревожном ожидании. Как-то, вернувшись с боевого задания, я, по обыкновению, возился у самолета вместе с механиком. Вдруг издали услышал голос адъютанта эскадрильи. Он торопливо шагал, помахивая конвертом. Сердце у меня дрогнуло, и я бросился к нему навстречу.
Он протянул мне два письма. Подбежал Мухин, за ним еще несколько товарищей. А я держал конверт, видел почерк отца и не верил своим глазам. Ребята окружили меня. А я только и мог выговорить:
— Батя жив! Жив!
Слезы застилают глаза, мешают читать.
Дорогой сынок Ваня!
Все мы вместе желаем вам, фронтовикам, удачи, победы над врагом, боевого и смелого духа. До чего же ты обрадовал меня своим письмом! Что тебе писать о нас? Где теперь Яков и Григорий — не знаю. Григория угнали в рабство фашисты. Яша с первых дней в боях. Саша тоже прислал письмо, беспокоится о тебе. Он на Урале — высылаю его адрес. Мотя с ребенком живы. Наше село фрицы не успели сжечь. Снаряды близко падали, да сгорели лишь две хаты. Я лежал, прижавшись к земле, — не повредило. В родном селе твоей мамаши, Крупце, сожжено много домов. Односельчан наших — тринадцать человек — убили. Нашего соседа, старинного друга Сергея Андрусенко, фашисты замучили в здании техникума, где ты учился. Еще замучили там восемьсот человек.
Я знал, что врагу не быть хозяином на нашей земле, потому что наша Родина могуча, непобедима. И мы все вместе — великая сила, которая сокрушит врага. Радуюсь, что ты бьешь фашистов. Только, Ваня, не заносись и честно выполняй свой долг перед Родиной. Я, Ванюша, за эти тяжелые годины сильно состарился, но сейчас снова работаю. Наш колхоз оказывает мне помощь. Жду от тебя письма, дорогой сынок. Передай от меня привет всем своим друзьям. Пришли мне свои фотокарточки, снимись вместе со своими товарищами.
Твой отец Никита Кожедуб.
И еще две строчки приписал отец:
Вспоминай, Ваня, мамашу.
Защищай ты страну нашу.
Я плакал, и мне не было стыдно своих слез. А Вася Мухин читал письмо вслух, и голос его дрожал от волнения.
Не передать, какую лютую ненависть к гитлеровцам, какую нестерпимую скорбь о погибших почувствовал я, прочитав письмо отца. Не укладывалось в голове, что немецко-фашистские захватчики угнали в рабство многих моих земляков. И вместе с ними Григория, тихого, не умевшего за себя постоять, — этим всегда пользовались кулаки, на которых он батрачил. Не мог я себе представить, что фашисты превратили в застенок шосткинский техникум и замучили там сотни и сотни советских патриотов, среди которых был отважный красный партизан Сергей Андрусенко. Не знал я тогда, что среди них был и комиссар аэроклуба коммунист Кравченко, в 1941 году оставленный райкомом партии на подпольной работе в немецком тылу. Об этом я узнал после войны.
Думал я и о своей первой учительнице, вспоминал товарищей детства: может, где-нибудь здесь неподалеку с фашистами воюют… Перед глазами вставали знакомые лица, знакомые места.
Теплое, хорошее письмо прислали мне из сельсовета. Я успокоился за отца: его поддерживали, о нем заботились.
И тут же, под крылом самолета — в боевых условиях мы не отходили от своих машин, — написал ответные письма и письмо брату Александру. Одно сознание, что отец, Мотя и Са.шко живы, словно придало мне силы.
Письма от отца, брата Саши, от близких, от старой моей учительницы, от односельчан стали приходить часто.
До войны отец все тревожился о моем здоровье, просил беречься. Теперь же писал, что я должен самоотверженно, не щадя себя, драться с врагом, защищать Родину, как подобает каждому советскому воину. Иногда чувствовалась затаенная тревога: «Получу твое письмо, Ваня, держу в руках и все не верю, как будто с того света пришло. Дюже нелегко уцелеть в такой войне. От радости себя не помню, когда читаю, что ты жив и здоров и действуешь храбро». И тут же он наставлял меня: «Я хочу, Ваня, чтобы ты был честным воином. Да ты как будто и настоящий воин, только не выставляй наперед свое я, помни, что ты исполняешь свой воинский долг. Читаю твои письма и радуюсь, что ты приносишь пользу, вижу твою безотказную преданность Родине».
Иногда он напоминал о наших краях, желая хоть на миг отвлечь от «ратных дел»: «Вспомни дорогу на гать: вербы, кусты осоки, облог, а дальше — родник, за ним — березняк. Напиши на отдыхе картину — конюхи на облоге».
И перед глазами вставало детство, тепло становилось на душе.
Письма отца, полные веры в победу, поддерживали меня в дни тяжелых испытаний.
С аэродрома подскока
Наши войска прошли километров на тридцать южнее Харькова и как бы нависли флангом над донбасской группировкой противника. Немцы боялись окружения и начали перебрасывать войска и технику на западный берег Днепра, торопились увезти ценности из Донбасса, из Левобережной Украины. Переправа шла по днепропетровским мостам.
