Нравится мне смотреть на нашу широкую извилистую улицу, обсаженную деревьями, на березы, тополя, клены да вербы. А вот на соседней нет ни деревца и хаты ряд к ряду стоят. Неуютно на такой скучной улице жить. Отец говорил, что деревья защищают от пожара: если где загорится, меньше бед будет. И чего они деревья не посадят! Так рассуждая, я разглядывал сверху село, пока не раздавался испуганный голос матери:

— Ой, не впади, сынок! Слазь потихесеньку! Спускался я нехотя. Мать хватала меня за руку и вела в хату, сердито выговаривая:

— На тебе, верхолаз, не вспиваешь чинить сорочки да штаны! Будешь залазити еще — батькови скажу!

Лазил на тополек я недолго. Ранней весной, после болезни, отец срубил стройное дерево, хмуро сказав, что дров не хватило, а дороги развезло. Но я недоумевал: как же так, ведь батька сам учил каждый кустик беречь! Долго я не мог без слез смотреть на пень от тополька. И, только повзрослев, понял, что нелегко было батьке срубить дерево, которым он так гордился.

Мать и сестра Мотя, нахлопотавшись за день, сидят за вышиванием. Они искусные рукодельницы, как все наши односельчанки.

Мотя, прилежная помощница матери, на десять лет старше меня. В школу она не ходит — отец сам научил ее читать. Мотя всегда в хлопотах: то стирает, то возится в огороде; только вечером присядет, и то за работу — вышивает.

На одиннадцатом году она стала мне нянькой. Характер у Моти ровный, спокойный, она всегда была взросла не по летам. Но иной раз и ей хотелось порезвиться.

Мать, рассердившись на Мотю, все поминала ей, как она раз убежала к подруге и оставила меня во дворе у погреба. Я подполз к нему и покатился вниз по лестнице. Мама услыхала мой крик, решила, что я искалечился, бросилась ко мне да и упала без памяти. Меня, целого и невредимого, вытащила соседка.

Мать долго не могла оправиться от испуга, и моя сестренка пролила тогда немало слез. И теперь, повзрослев, она чуть не плакала, когда мать вспоминала о том, как я свалился в погреб.

Набегавшись за день, смирно сижу рядом с матерью, о хате тихо. Братья в чужих людях, и мать, видно думая о сыновьях, тяжело вздыхает. Я рисую в самодельной тетрадке замысловатые узоры.

По праздникам я любил ходить с Мотей к ее подругам: в хатах вывешивались рушники, раскладывались скатерти, занавески, прошвы, вышитые манишки — мастерицы показывали свои изделия родственникам и соседям. Исстари велся этот обычай. Я влезал на лавку и из-за спины старших рассматривал самобытные яркие узоры, а потом, вечером, рисовал их по памяти в своей тетрадке.

А еще больше я любил переписывать знакомые буквы с фантиков — конфетных оберток.

Так, играя, к шести годам я незаметно научился читать и писать.

Отец, отложив книгу, что-то мастерит, иногда одобрительно поглядывая на меня. Хотелось моему батьке, чтобы я стал художником, как наш односельчанин старик Малышок. Когда об этом заходил разговор, отец замечал: «Ведь на росписи можно и подработать между делом».

Иногда зимними вечерами у нас в хате собирались Мотивы подруги. Сестра, тщательно, до блеска протерев стекло картошкой, зажигает керосиновую лампу. Девчата усаживаются .вокруг стола с вышиванием. В окно заглядывают парубки, просят впустить. Но девушки прилежно работают, не обращая на них внимания. Вышивая, они поют старинные протяжные песни или по очереди рассказывают сказки и былины, до которых я большой охотник. Усядусь в уголок, притаюсь, как мышонок, чтобы спать не отправили, и слушаю про русалок и оборотней, про богатырей и их подвиги.

Среди жителей нашего села немало участников гражданской войны, бывших красных партизан. Отважные бойцы, дравшиеся с интервентами и белобандитами, теперь деятельно участвовали в строительстве новой жизни на селе.

Бывшим красным партизаном был и наш сосед коммунист Сергей Андрусенко — отважный, прямой, трудолюбивый, мастер на все руки. С отцом он был очень дружен: нередко заходил к нему вечером потолковать, вместе они отправлялись на рыбалку.

Я очень любил и уважал Сергея Андрусенко.

Как сейчас, вижу его моложавое загорелое лицо, живые, проницательные глаза. У него военная выправка, и, хоть он не особенно высок, вид у него внушительный. Был он замечательным рассказчиком. Не только мы, ребята, но и взрослые его заслушивались. Рассказывал он о тех героических днях, когда Красная Армия и партизаны защищали нашу Родину от белобандитов и интервентов.

Вот он собирается уходить, а я тихонько тяну его за рукав и упрашиваю:

— Ну, дядя Сергей, расскажи еще что-нибудь о красных партизанах!

Он добродушно улыбнется, потреплет меня по голове и, если найдется время, напоследок расскажет какой-нибудь боевой эпизод.

Через улицу, у самого озера, жил еще один старинный друг отца, инвалид войны четырнадцатого года, Кирилл Степанищенко — рядовой солдат, за отвагу награжденный Георгиевским крестом. В бою он получил увечье и ходил, опираясь на палку. Кирилл Степанищенко часто рассказывал о службе в царской армии, о произволе царских офицеров, их барском отношении к рядовому.

Я очень любил слушать его рассказы о храбрости и стойкости русских солдат.

Как-то утром в деревне начался переполох: по улицам с серьезными, напряженными лицами бежали военные, некоторые прятались по огородам. Раздались выстрелы. Оказалось, это маневры, принимают в них участие артиллерия, пехота, конница. Трещотки изображали треск пулеметной очереди. И страшно и любопытно было видеть «бой», разыгравшийся у нас в деревне: «белые» отступали под натиском «красных», но еще оказывали сопротивление.

Вдруг, откуда ни возьмись, появилась конница. Раздалось могучее «ура» — «враг» был отброшен. Вот бы так научиться ездить верхом!

С тех пор любимой игрой у мальчишек стала игра в войну.

С увлечением мы играли в бой с белобандитами и интервентами, как бы разыгрывая рассказы Сергея Андрусенко и других участников гражданской войны. С криками «Ура!» неслись на воображаемого врага, как кавалеристы на маневрах.

И бывший красный партизан, и георгиевский кавалер с презрением и насмешкой отзывались о людях нерешительных, трусливых, малодушных и с уважением — о смельчаках, тех, кто силен духом и телом, у кого несгибаемая воля. И мне, как я помню, хотелось поскорее стать отважным и решительным, как герои гражданской войны, сильным и ловким, как былинные богатыри. Но не так-то просто бывает перебороть страх, не так-то легко развить в себе силу. Тут нужно время и упорство.

Смелым быть хотелось, а вот иногда, наслушавшись страшных россказней о русалках да ведьмах, я среди ночи с криком просыпался и в страхе звал мать. Она подбегала, гладила меня по голове, и я успокаивался. Но страшили меня не только вымышленные сказочные чудовища. Я очень боялся нашу бодливую, как у нас говорили — колючую, корову. Братья, шаля, приучили ее бодаться. А отучить не удалось. Особенно не любила она ребятишек. Как увидит меня — голову наклонит, наставит рога и целится прямо в живот. Я от нее удирать в надежное место — на забор. Она постоит около, головой помотает для острастки и уходит не спеша.

Шел я раз по двору, оглянулся и закричал от страха: корова тут как тут, глаза вытаращила, рога наставила, вот-вот к забору прижмет — влезть на него не успею. Я быстро осмотрелся — глядь, рядом жерди стоят. Схватил жердь и, крикнув: «Ух, я тоби як дам!» — изо всех сил ударил корову по спине. Мой враг неожиданно повернул от меня и удрал.

«Вот оно что! — подумал я. — Надо первому на нее нападать». С той поры я перестал бояться коровы.

Больше всего на свете я боялся пожаров. Само слово «пожар» наводило на меня безотчетный ужас. А пожары у нас случались нередко — от неисправных дымоходов и оттого, что ребятишки играли с огнем, когда старшие работали в поле.

Однажды летним вечером невдалеке от нас загорелся дом. Ударили в набат. Пока сельчане сбегались, пламя перекинулось на соседнюю хату. Я бросился домой, забился в угол. В это время в хату вбежал отец и крикнул: