В толпе появляется мать с кульками в руках, следом за ней — отец. Он несет мешок, в нем визжит и бьется поросенок.

— Тату, он такой маленький! Выпустить бы его, а то задохнется.

— Да ты что выдумал — выпустить! На возу он сейчас утихнет.

Спорить с отцом нельзя, но, будь моя воля, я бы уж непременно поросенка выпустил. Мать протянула мне длинные леденцы, обернутые разноцветной бумагой, и небольшой сверток.

— Полно, сынок! Видишь, поросенок и утих, Вот тебе подарочек.

— А что в кульке, мамо?

— Ситец. Будешь слушаться, сынок, дядя Сергей Андрусенко сорочку тоби сошьет.

Я рад: наконец-то сниму обноски, а то вечно приходится донашивать одежду старших братьев. Ситец — красный в белую полоску — мне очень понравился. Будет у меня рубашка из мягкой фабричной ткани, а не из грубого самодельного холста. Мать сама ткет холст, и я уже ей помогаю: на моей обязанности замачивать холст, растягивать, сушить на солнце для отбелки.

— Ну как, сынок, рад? — спрашивает отец, посмеиваясь.

— Рад, тэту! Дякую, дякую!

С нетерпением я ждал, когда же будет готова праздничная рубашка. Дня через два дядя Сергей принес ее, развернул, и се ахнули: к красной в полоску рубахе пришиты рукава в серую и белую клетку.

— Не хватило денег, мало ситцу купила, Ваня. Пришлось из другого пришивать рукава, — сокрушенно сказала мать.

Качая головой, она надела на меня рубаху с клетчатыми рукавами. И все рассмеялись: и мать, и сестренка Мотя, и сам портной — дядя Сергей. А я был очень доволен. Такой красивой рубахи еще ни у кого не видел.

В воскресное утро я с важностью вышел на улицу в новой рубашке. И вдруг услышал:

— Ну и вырядился Лобан, смотрите!

Как водится у ребят, было и у меня прозвище — Лобан.

— Рукава-то, рукава! Прямо чучело!

Я опрометью бросился домой. Скинул обновку и, всхлипывая от обиды, твердил:

— Ни за что надевать не буду, не буду.

Но отец велел носить рубаху. Я стеснялся, неохотно шел в ней на улицу. Впрочем, ребята скоро перестали обращать на нее внимание. Так и пришлось мне все лето носить красную рубаху с клетчатыми серыми рукавами.

Воспитывал нас отец строго, по старинке, но грубого, бранного слова я от него не слыхал никогда. В наказание он частенько ставил в куток коленями на гречиху. Терпеть он не мог, когда мы за столом шалили. Бывало, неожиданно ударит тебя ложкой по лбу и сердито скажет:

— Вон из-за стола! Сидеть не умеешь! Я что сказал, неслух! Без ужина останешься.

И приходилось из-за стола выходить. Мать, конечно, накормит, когда отец уйдет, скажет, скрывая улыбку:

— Будешь ще шкодить, ничего не получишь… Ешь, та быстришь, шоб батька не узнав!

Отец был коренаст, широкоплеч. Мне казалось, что кулаки у него необычайно большие. Я их побаивался, был уверен, что батька всех сильнее на селе. Его добрые светло-серые глаза смотрели прямо, честно. Но если он сердился, его взгляд пронизывал и пугал. Озорным я не был, но пошалить любил; если, бывало, нашкодишь, то и смотреть на отца боишься.

Он был молчалив, но не замкнут, охотно помогал людям чем мог. Все это я понял, когда стал постарше.

Отец любил природу, знал повадки зверей и птиц, по своим приметам угадывал погоду. В детстве ему очень хотелось учиться, но не удалось; он был грамотеем-самоучкой, легко запоминал стихи и сам их складывал — чаще по-русски. Наше село стоит на севере Украины, на слиянии Сумской, Курской и Брянской областей. Говор у нас смешанный: в украинскую речь вплетаются русские, а иногда и белорусские слова и обороты. Смешаны и обычаи — так ведется испокон веков.

Чаще отец говорил по-русски и читал русские книги. Читать он любил. Только, бывало, выпадет свободное время, принимается за книгу. И читает не отрываясь. Мать сердилась, порой раздраженно говорила:

— Шо ты там вычитаешь, Микита! Книжка тоби есть не дасть.

Батька закрывал книгу, молча закладывал страницу и с виноватым видом начинал чинить домашнюю утварь или плести лапти.

А мать, посмотрев на него, улыбалась, и от доброй улыбки расправлялись морщины на ее усталом лице.

Я был еще несмышленым мальчонкой, когда у меня появилась нехорошая черта — желание непременно возразить. Иногда даже отцу стал перечить. Сделает он мне замечание, а я заупрямлюсь и тут же начну возражать.

Отец — человек вдумчивый и наблюдательный — всеми способами старался переломить мое упрямство, все пускал в ход: и наказание, и внушение, и уговоры.

Разговаривать со мной он стал чаще, незаметно приучал к упорству в работе, исполнительности. И добился многого: я привык выполнять свои обязанности.

Чем я становился старше, тем обязанностей по дому все прибавлялось. Бывало, вызывают ребята: — Ваня! Выходи-и!..

Так бы все и бросил, побежал к приятелям. Но вспомнишь любимое присловье отца: «Кончил дело — гуляй смело» — и останешься.

По утрам чищу картошку для всей семьи, подметаю в хате. Зимой вытираю воду с подоконников, чтобы не загнивали от сырости, — отец проверяет, сухо ли. Нашу околицу, открытую ветрам, заносит снегом, и мое дело — разгребать снег на дорожках от сеней и ворот к сараю и перед хатой.

Постепенно отец приучал меня к более тяжелой работе. Осенью, когда братья батрачили на кулака, я ездил с ним в лес на заготовку дров. Он срубал сухие ветки, а я таскал их к телеге, а потом дома складывал клетками, чтобы подсушить. Отец покрикивал: «Смотри осторожнее, глаза себе не выколи!» За ним я, конечно, не поспевал, и он сам принимался укладывать ветки на телегу, а меня посылал собирать сосновые шишки для растопки.

Крепко привязав ветки и корзинку с шишками, отец подсаживал меня на воз, приговаривая:

— Держись, Ваня, не упади…

Я ехал, сидя наверху, а он шагал рядом — жалел нашу старую Машку.

Летом на моей обязанности таскать воду из озера для поливки огорода, для питья и готовки с колодца — он метрах в ста от дома. Устанешь, пока дойдешь с полными ведрами, — ведь я сам чуть повыше ведра.

Поручается мне и теленка пасти. Следишь за ним зорко, чтобы в посевы не зашел, шкоды не сделал. А после сенокоса вместе с другими ребятами гоняю телят в луга. Сено убрано в высокие стога, обнесенные жердями. Чуть пойдет дождь, бежим к стогам и, зарывшись в душистое сено, пережидаем ливень.

Берег Десны зарос ивняком. Из длинной, стройной лозы плетем прочные корзинки — матерям и соседкам в подарок.

Телята мирно пасутся, а мы, срезав охапку гибких побегов, усаживаемся на берегу. Плету корзинку, как учил отец: сначала старательно делаю обруч, потом ребра, потом лозину за лозиной наращиваю, заплетаю дно, наконец, приделываю ушки, чтобы вдвоем корзину нести.

Пока теленка пасешь, и накупаешься, и рыбы наловишь — в придачу к корзинке несешь матери в холщовой сумочке карасей, линьков да щучек.

Как-то весной отец посадил за хатой несколько яблонь, груш и слив. Он приучал меня сызмальства работать в нашем садике, учил беречь деревья. Вместе с ним я ухаживал за молодыми деревцами, снимал червей, окапывал стволы. Когда деревья стали давать плоды, отец посылал меня ночью сторожить наш садик. Я припасал рогатки, камни и, сидя под деревом, прислушивался к ночным шорохам. Иной раз отец подойдет неслышно и, если я засну, разбудит:

— Спишь! Плохой же из тебя сторож выйдет! Став постарше, я спросил отца, зачем он это делал, — ведь воров не было да и сторож такой был не страшен. Он ответил:

— Ты у меня меньшой, а я хворал, старел, вот и учил тебя испытания преодолевать. Как же иначе? И к трудолюбию тебя приучал.

Отец гордился своими посадками, и особенно двумя стройными тополями в нашем дворе — он посадил их еще до моего рождения. Лет пяти я, бывало, вскарабкаюсь на тополь, что повыше, примощусь на самой верхушке и смотрю по сторонам.

Живем мы у самой околицы между двумя озерами — в одно упирается огород, другое лежит через улицу: сверху они видны как на ладони. Виден мне и большой яблоневый сад, обнесенный стеной и до революции принадлежавший помещику; видна и зеленая крыша одноэтажной школы.