Как-то, когда у клуба никого не было, я попробовал поднять гирю: поднял обеими руками.

Парубки скоро перестали думать о гире, и я перетащил ее домой. Каждый день вытаскивал во двор и тренировался.

Через несколько месяцев научился толкать, а потом и выжимать ее одной рукой.

Удивительно, что я не надорвался, не испортил себе сердце не искалечился! Ведь я выжимал гирю, не зная самых простых правил, необходимых для тренировки.

Мать была недовольна.

— Да перестань ты швырять ее, аж стены дрожат, — говорила она сердито. — Весь двор сковырял своей гирей. Так бросаешь, что побелка от стен отваливается. Смотри, батькови скажу.

Конечно, мне удавалось упросить ее не жаловаться отцу. Но как-то он пришел из Шостки в неурочное время и, поглядев на мои упражнения с гирей, строго сказал:

— Нет, это тебе не под силу. Вредное для тебя занятие. Да и двор испортил, весь в яминах. Побелка от стен отлетает. Будет с тебя.

И отец спрятал гирю.

Пришлось покориться. Но я все раздумывал: как же стать силачом? Начал читать газетные и журнальные статьи, заметки о спорте. И где-то вычитал, что можно закалить себя физически, сделаться ловким и сильным, упражняясь на перекладине. Сделал бы я перекладину, да не было главного — железного прута. Но вот в Шостке попался мне на глаза порядочный кусок водопроводной трубы — он валялся прямо на улице. Я подобрал его, притащил домой и смастерил перекладину. Укрепил трубу на улице между забором и электрическим столбом — для всех ребят. Выдумка им понравилась.

Мы стали с увлечением делать упражнения на перекладине. Соревновались, у кого лучше получится. Каждый день я подолгу проделывал различные упражнения. Мускулы у меня развились, появилась ловкость и выносливость.

В те дни вернулся из армии, с Кушки, старший брат Яков. Затаив дыхание я слушал его рассказы о героической борьбе пограничников с нарушителями нашей государственной границы. И мое пристрастие ко всему военному стало еще сильнее. Первые дни от него не отходил: куда он — туда и я. Из школы спешил домой: все боялся пропустить его рассказы. Очень хотелось надеть его форму, сапоги и особенно шинель, но, пробуя примерить, тонул в его обмундировании. Когда подрос, шинель укоротили, и я стал носить ее, воображая себя Павкой Корчагиным.

Летнее утро 1934 года. Наш класс собирается в клубе, где столько раз в годы учения выступал школьный кружок самодеятельности. Ребята и девчата приоделись, лица у всех оживленные. Но к радости примешивается грустное чувство: мы закончили семилетку и навсегда расстаемся со школой. Расстаемся с учителями, которых любим и уважаем, а может быть, и друг с другом.

Директор поздравляет нас с окончанием школы, раздает нам свидетельства.

К нам подходит Нина Васильевна. Мы теснимся вокруг своей первой любимой учительницы. Она с материнской лаской обнимает каждого.

Шумно расходимся по домам. Каждый спешит показать родителям свидетельство об окончании семилетки.

Отец хворал и был дома. Я прочел вслух свидетельство, и мама даже всплакнула. Отец же долго его рассматривал, а потом сказал с той задушевностью, с какой говорил, когда бывал растроган:

— Рад за тебя, сынок! Да вот я все думаю, как тебе дальше быть. Учиться рисовать негде — нужно в большой город ехать. Сашко считает, что тебе надо в колхозе остаться. А я так думаю: сначала надо ремеслу выучиться, стать квалифицированным рабочим — слесарем или токарем. Пригодится и в колхозе, в МТС. Ремесло не коромысло, плечи не оттянет. Смотри, какая стройка идет на всей советской земле. Вот мне и хочется, чтобы ты, как твой брат Григорий, в рабочую семью вступил, людей повидал, уму-разуму набрался.

И, глядя на мать, он несколько нерешительно добавил:

— Яков из армии вернулся, семьей обзавелся. Дома есть кому хозяйство вести.

— Да полно, выдумщик! Григорий на заводе, Сашко в армию проводили. А Ваня мал еще, куда ему из дому уходить, — говорит мать с досадой. Она по-прежнему считает меня маленьким: ей хочется, чтобы я всегда был у нее на глазах.

Отец же высказал свою давнишнюю мечту. Много лет работая на заводе в Шостке, он полюбил производство, радовался успехам завода, огорчался, если там случались неполадки.

Мне и самому хотелось научиться какому-нибудь ремеслу.

В то лето со всех сторон Союза сообщалось о новостройках второй пятилетки, о новаторах производства, о внедрении новой техники в народное хозяйство, о его реконструкции, о трудовых подвигах молодежи, об ударных бригадах. И хотелось скорее принять участие во всенародной стройке, делать что-то полезное, нужное.

…Долго в тот день я уговаривал мать. И наконец она согласилась отпустить меня в Шостку — в ФЗУ.

Отправился я туда на следующее утро. Медленно шагал по улицам, рассматривал вывески, плакаты. И даже подумывал: «А не стать ли мастером по росписи вывесок?»

Прошел мимо четырехэтажного дома. Вспомнилось, с каким удивлением я разглядывал его много лет назад, сидя на возу, запряженном кобылой Машкой. Читаю: «Шосткинский химико-технологический техникум» и «Педрабфак» — и еще: «Открыт прием в школу рабочей молодежи. Принимаются лица, закончившие семилетку». Я постоял в раздумье: «Неплохо было бы здесь учиться!» — и пошел дальше — в ФЗУ.

Но там мне отказали. Мастер сказал:

— У нас детей не принимают. Подрастешь, тогда и приходи.

Дома я чуть не плача рассказал обо всем отцу. Он меня успокоил:

— Вот выйду на работу, постараюсь пристроить тебя на завод. А потом и ремеслу обучишься.

Но я не хотел ждать и на следующий день отправился в город — посмотреть объявления о приеме на работу. Долго ходил по улицам, но ничего подходящего не нашел. И вдруг мое внимание привлекли звуки духовых инструментов. А может, в духовой оркестр принимают? Я спросил у старика прохожего:

— Дедушка, не знаете, учеников в духовой оркестр не принимают?

— Сходи сам в воинскую часть, там тебе растолкуют. Может, и подойдешь. У них в музыкантском взводе есть воспитанники. Говорят, кормят там хорошо, обмундирование дают.

Прохожий указал мне дорогу, и я недолго думая отправился в путь.

Все громче раздавались пронзительные звуки духовых инструментов: очевидно, упражнялись ученики. В будке у ворот стоял часовой с винтовкой, — я уже видел боевые винтовки со штыками на маневрах у нас в деревне. Часовой напомнил мне брата Якова — на нем была такая же форма. Я свободно и доверчиво подошел к нему. Постоял, разглядывая винтовку, спросил:

— Дяденька, а где тут учеников в духовой оркестр набирают?

Он посмотрел на меня, засмеялся:

— Иди-ка, хлопец, домой. Подрасти сначала. И я побрел домой, не добившись толку, обиженный и уязвленный до глубины души.

Отец заметил, что я приуныл, и снова дал мне совет:

— Пошли-ка заявление в техникум, где на художников учатся. А там видно будет.

Не зная, куда мне обратиться, я решил послать заявление в Ленинград — прямо в Академию художеств. Так и сделал. Коротко написал о себе, попросил ответить, в какое учебное заведение я бы мог поступить. Само слово «академия» казалось мне строгим, значительным. Робость меня охватила, когда я опускал конверт в ящик.

Ответ из Ленинграда пришел скоро. Сообщались условия приема в художественный техникум. Были они нелегкими. «Нет, мне не подготовиться, — думал я. — Да если б и подготовился, вряд ли удалось бы поехать».

И отец сказал:

— Я так думаю, Ваня: дюже далеко ехать, расход большой да и одет ты плохо. Я болею. Мать тоже. Куда от нас, стариков, поедешь? Что делать, сынку… Ты еще молод, и рисование от тебя не уйдет. — И он снова пообещал: — Вот выздоровлю, на завод тебя пристрою.

На том мы и порешили. И я пошел к Нине Васильевне — поговорить с ней, посоветоваться.

— Ну что ты, Ванюша, решил? Что будешь делать? — спросила она, угощая меня чаем, как семь лет назад. Я рассказал о нашем решении и добавил:

— Техника мне нравится, Нина Васильевна. Вот изучить бы ремесло, а потом подготовиться в техникум. А после на большое строительство поехать, в Кузбасс например. Да мало ли мест! Может, в экспедицию куда-нибудь на пароходе вроде «Челюскина»… Вот это интересно!