Борьба в городе
Сталинградская битва, в которую входили две воюющие державы, очень отличалась от великих битв прошлого. Ближе всего по характеру к ней подходит Верден, где в Первую мировую войну начальник германского генерального штаба Фалькенгайн решил обескровить французскую нацию. Но есть и большое различие. В фортах Вердена минные заслоны и пулеметные гнезда так или иначе разъединяли противников (частично помогали непробиваемые могучие бетонные стены казематов и соединительных ходов). Люди гибли, в основном, от пулеметного огня и артобстрелов, не видя лица противника. В Сталинграде все сплелось. За тонкой стеной фабричного дома можно было слышать дыхание того, кто собирается тебя через минуту убить. Иногда один дом представлял собой «слоеный пирог» — первый и третий этажи принадлежали советским воинам, а второй и четвертый — немцам. Финка, штык, нож стали популярными орудиями борьбы — меньше шума и неизбежной погони. Граната была самым удобным оружием, необходимо было только подползти к нужному окну. Противники по очереди взрывали соседние комнаты.
Германская авиация работала с невиданным напряжением. Один из летчиков подсчитал, что за три месяца он совершил 228 вылетов — столько же, сколько за весь предшествующий период войны в Европе. Иногда германские пилоты проводили в воздухе по шесть часов кряду. Взлетая со степных аэродромов, они должны были ориентироваться в море пожарищ, в потоках дыма и огня. Самолеты готовились техниками к вылету по пять раз на день. Летчиков нервировали приказы сравнять с землей то, что уже несколько раз было сметено с лица земли. Временем отдыха люфтваффе были лишь предрассветные часы.
Боевая форма немецких солдат, воюющих в руинах, была настолько изношена, что им приходилось иногда надевать форму противника. Еще три особенности; раненым для получения помощи следовало дожидаться темноты; вода стала бесценной; повсюду царил запах разлагающихся тел (одна свидетельница утверждает, что даже спустя полгода после битвы в городе стоял этот невыносимый запах войны).
Город превратился в руины, но в этом был и свой позитивный резон. Танки немцев не могли двигаться вперед, немецкая авиация потеряла разграничительную линию. В трущобах же с приближением воя самолетов уже ничто не шевелилось. И если день, благодаря люфтваффе был немецким, то ночь, наша добрая волжская ночь, была свидетелем упорных бросков вперед отдельных групп бойцов, отбиравших у захватчика то, что когда-то было комнатой, подвалом, подъездом, лестницей. Без сна и еды, с редким глотком бесценной волжской воды, защитники Сталинграда превратили жизнь немцев в худший вариант ада, в непрестанный жестокий бой, в вечную схватку за жизнь, в кровавую смерть среди обожженных кирпичей. Все могли эти люди в нечеловеческих условиях. Кроме одного: они не встали на колени. Они стояли насмерть, они стояли уже много суток, чтобы имя России не померкло.
Пик напряжения
Для ванны и моциона генералу Паулюсу не нужно было прыгать на паром, его штаб-квартира располагалась в шестидесяти километрах от сталинградского ада. Патефон играл классику, повар заботился о пищеварении. Донимали репортеры — каждый хотел первым зафиксировать величайший триумф германского оружия, взятие Сталинграда. Паулюс был мил с прессой, но от определенных суждений отходил. Когда будет взят город? «Этого можно ждать в любое время». Произошел казус. Несколько германских газет уже вышли со специальными выпусками «Stalingrad Gefallen!» Кипы газет ждали письмонош, но Геббельс решил перепроверить радостную информацию. Однако Паулюс, при всей улыбчивости и любезности, не мог дать утвердительный ответ. Газеты уничтожили.
Германская полевая разведка желала знать, каковы людские ресурсы русских. Если немцы несут такие потери, то какими же должны быть потери советских воинских частей? Именно на этот вопрос пытался ответить начальник разведки 71-й дивизии полковник Гюнтер фон Белов (брат военно-воздушного адъютанта Гитлера). И единственным ответом было: колоссальные. Несколько тысяч гвардейцев лежали на склонах Мамаева кургана, чтобы на несколько дней продлить время подготовки нашей промышленности, наших военных училищ, наших матерей, чтобы встали завтра в строй младшие братья.
Потрясшая мир эффективность вермахта начала снижаться по мере смещения на восток зоны германской оккупации, дошедшей до Волги. Здесь эта линия остановилась, и вот уже месяц держалась на одном месте. Вермахт прошел тысячи километров от французского Бреста до калмыцкой Элисты, но несколько сот метров от Мамаева кургана до Волги он пройти не смог. Самый страшный период, когда весы истории колебались — между 13 и 25 сентября 1942 года. Те, кто выстоял в эти дни в Сталинграде, — люди необыкновенной отваги, люди безграничного самоотвержения. Склоним перед ними голову, лихая им досталась доля.
Немцы при этом допустили ряд ошибок, им прежде не свойственных. Сузив зону решающих боевых действий до масштабов города, они сами же ограничили свободу своих действий. Такое сужение фронта помогало защитникам города быстрее перебрасывать резервы на критически важные участки резко сократившегося фронта. Теперь уже ни о каких отвлекающих ударах не могло быть и речи. Воля стояла против воли, русская готовность к самопожертвованию противостояла яростному немецкому неверию в переменчивость судьбы.
Отдельными эпопеями стали бои за Центральный универмаг, за отдельные здания в центре города. Теперь линия фронта проходила в тридцати метрах от позиций противников. Разрывы авиабомб и снарядов вызывали фонтаны кирпичных осколков, летевшие и в сторону атакующих, и в направлении обороняющихся. Летчикам сверху трудно было рассмотреть красный флаг со свастикой, распластав который немцы обычно обозначали свои позиции. Сигнальные ракеты применялись для обозначения «своих и чужих» все чаще, но и это мало помогало. Крики раненых оказались незабываемыми. Немецкий ефрейтор пишет в дневнике: «Это нечеловеческие звуки. Тупой крик раненого зверя — вот что это такое». Для эвакуации раненых дожидались ночи, что для многих было поздно.
Сравнивать письма немецких солдат и советских весьма сложно. Доминирующая тема германских писем — тоска по дому, семье, оставленному миру. В письмах советских солдат есть очевидное желание подняться над горем бытия и неизменно присутствует если не стоическая, то более светлая нота. О доме почти ни слова, много о том, что «немцам нас не одолеть», о том, что на войне очень тяжело, о том, что «все в порядке». Разумеется, пишущие знали о цензуре. Но собственно стиль общения, стиль восприятия горя, войны, разлуки, мироощущение при помощи цензуры не изменишь.
А в Германии, будучи уже не в состоянии держать население в неведении, германское министерство пропаганды объявило битву в Сталинграде «величайшей битвой на истощение, которую когда-либо видел мир». Различие в восприятии войны сказывалось, в частности, в подаче хода сражения. Каждый день немецкие пропагандисты аккуратно складывали столбцы цифр потерь обеих сторон и при помощи этих цифр доказывали всей Германии, что Россия теряет гораздо больше своих воинов и недалек тот момент, когда ей некого будет выставлять перед немецкими танками. А главным идеологическим мотивом советской стороны было утверждение бездонности преданности советских солдат своему долгу, дому, родине. Советские комментаторы не делали акцент на подсчете потерь, они подавали случаи героизма, изображали войну как очень тяжелую работу, сделать которую за нас никто не сможет. Так что два стиля освещения войны удивительным образом попросту не состыковывались. Цифровым выкладкам противостояла стоическая убежденность — без бравады, с великой горечью и решимостью.
28 сентября 1942 года Гитлер в берлинском Шпортпаласте заверил 12 тысяч молодых офицеров, что после трудностей зимы 1941–1942 годов ничто уже не может быть большим испытанием для Германии. Сталинград будет взят в ближайшее время, «и, можете быть уверены, уже никто не сдвинет нас с этих мест». А затем последует общий бросок через кавказские перевалы. Зал взорвался овациями, но впервые немалое число присутствующих позволили себе «роскошь сомнения». То был один из первых случаев, когда Геббельс доверяет дневнику скептицизм в отношении слов Гитлера. А авиаадъютант Гитлера фон Белов впервые приходит в выводу, что фюрер начинает обманывать сам себя относительно становящейся все более жесткой реальности.