Пока немцы наступали, работа разведки была менее заметна и значима. Но когда речь зашла о стратегической обороне, незнание противника становилось для вермахта существенно значимым. На фронтах полевые командиры получали информационную помощь со стороны партизан, чего немцы никогда не имели. И хотя немцы ввели практику убивать 50 советских людей за одного немца, они не могли остановить рост партизанского движения. Расстреливая, немцы старались попасть жертвам ниже пояса, часто хороня заживо мучающихся раненых. Как пишет А.Кларк, «немцы получали от репрессий садистское удовольствие. Он совмещали долг и спорт; совмещали рвение крестоносцев и специфическое физическое удовольствие, которое столь многие немцы извлекают из причинения боли другим. В долгие летние вечера «охота на людей» предпринималась по малейшему поводу; деревни окружались, а жителей избивали прямо на улицах. В Германию отсылали «сувениры». Один из оккупантов отослал в Германию «локон волос русской девушки-партизанки. Они сражаются как дикие кошки и это явные недочеловеки».[56]

Часть планировщиков Берлина уже начала считать поставленные в России цели достигнутыми. Ленинград был изолирован, Украина завоевана, Донбасс отрезан от советской экономики. Военное министерство стало планировать возвращение в Германию восьмидесяти дивизий, половину которых предполагалось уже расформировать. Военное управление на Востоке будет иметь в своем распоряжении «мощные мобильные силы в главных индустриальных и коммуникационных центрах; каждая воинская группировка, помимо своих обычных оккупационных обязанностей, будет в состоянии посылать быстро действующие боевые группы в центры неоккупированных территорий с целью сокрушить любую попытку сопротивления еще до того, как она стала представлять опасность». Нужно сказать, лишь Рундштедт (с пассивным сочувствием Браухича) в эти дни и недели эйфории стоял за то, чтобы остановить германскую армию на Днепре и дожидаться весны 1942 года. Другие — Бок, Гудериан, Гот, Клюге — и слышать не хотели о паузе в войне, для них сама мысль о замедлении операций была абсурдной.

На оккупированной территории, следуя указаниям непосредственно Гитлера, Гиммлер, Борман и Кох действовали по принципу: мы — господа, они унтерменши. Немцы должны господствовать и управлять. Как отмечает немецкий историк Г.-А. Якобсен, «любую попытку считаться с чувствами и образом жизни русских они отвергали как сентиментальничанье». Рейхсфюрер СС сформулировал свое отношение одной фразой: «Что касается русских… мне совершенно безразлично, живут ли они в достатке или подыхают с голода; меня они интересуют лишь постольку, поскольку мы нуждаемся в них как в рабах для нашей культуры, а до остального мне дела нет». По оценке германского историка М. Геринга, Германия «ярчайшим, потрясающим образом показала всему человечеству, в результате каких обстоятельств культурный народ смог с гордой высоты погрузиться в самую мрачную бездну. На его примере подтвердился опыт истории, на его примере была доказана незыблемость твердых, имманентных природе вещей законов». Эти законы исключали безнаказанность массового насилия.

Постепенно, капля за каплей, две простые идеи стали навещать головы немцев: Россия огромна, русских много. Ответом на зверскую жестокость немцев стала бездонная ненависть русских.

К середине октября 1941 года историческая судьба России приближается к нижайшей точке. Многие из жизненных центров были уже потеряны, многие не могло работать, находясь в смертельной опасности. В армию уходила самая деятельная часть населения, из деревень уходил кормилец, под пули шла лучшая часть нации. Ее ум, ее интеллигенция копала противотанковые рвы, записывалась в истребительные батальоны, бессловесно — как и весь народ — жертвовала собою.

На территориях, уже захваченных немцами или находившихся под ударом, находились не менее 45 процентов всего населения — не менее 88 миллионов людей. Одна треть промышленного производства СССР находилась здесь, 62,5 процента добычи угля, более двух третей металлургии, 68 процентов выплавляемой стали, 60 процентов алюминия. 303 крупных завода европейской России не действовали, будучи демонтированными с прежнего места производства. 47 процентов пахотной земли оказались в руках немцев, равно как и 41 процент железнодорожных путей.

При этом не следует преувеличивать степень предвоенной готовности к переводу промышленности на восток. Современные данные говорят, что у советского правительства были самые общие наметки, но не было конкретного плана перевода стратегической индустриальной базы на Урал и за Урал. Этот перевод был результатом колоссальной импровизации, потребовавшей величайшей жертвенности. Только после нападения Германии начала работать Комиссия академика Комарова «по мобилизации ресурсов Урала для оборонных целей».

Можно прямо сказать, против мобилизованной Германией мощи всей Западной и Центральной Европы поздней осенью сражалась половина России, раненная, потрясенная, в муках собирающая свои последние силы.

Советский Союз и Германия столкнулись в смертельной схватке. Эта схватка происходила у самой сонной артерии России. Как пишет Дж. Эриксон, «задачей вермахта было: разбить Красную Армию в полевых сражениях одновременно уничтожить источники индустриальной мощи, которые позволяли продолжать сопротивление; русские, охваченные фатальным спазмом ужасного конфликта, обязаны были спасти хотя бы часть своих вооруженных сил и, платя любую цену, сохранить жизненно необходимый минимум производства, работающего на фронт».[57]

До Москвы оставалась одна треть уже проделанного немцами пути, на юге завершалось окружение миллионной русской армии под Киевом, впереди — у Вязьмы — в клещи попадет еще один миллион наших солдат. Но реальность уже бросила свою тень на безумные планы тех, кто хотел сделать нас рабами.

Немецкие генералы — возможно, лучшие профессионалы в мире — начали осознавать особый характер борьбы, особый характер противостоящего им противника. Генерал Блюментрит, наступавший на Минск, отметил: «Поведение русских войск даже в этой первой битве являло собой поразительный контраст с поведением поляков и западных союзников, когда те терпели поражение. Даже будучи окруженными, русские держались за свои позиции и сражались». И они не собирались сдаваться. Взятый в плен в июле 1941 года сын Сталина Яков ответил допрашивающим его немцам именно так. На фоне массового страха и паники, на фоне головокружительных потрясений «решительное меньшинство» (определение Дж. Эриксона) было настроено идти до конца. 17 сентября 1941 года командование 39-го армейского корпуса направило Гитлеру памятную записку «О возможности подрыва большевистского сопротивления изнутри»: «Предшествующий ход Восточной кампании показал, что большевистское сопротивление и ожесточение далеко превзошли все ожидания. Красная Армия имеет такой, особенно унтер-офицерский, корпус, который постоянно крепко держит в своих руках рядовых как в наступлении, так и в обороне… Любая попытка переворота была бы в конечном счете ликвидирована самой жесткой силой в самом зародыше. Никто не должен предполагать, что война приведет к революции в Советском Союзе. Большевистское государство проявляет в борьбе такую же силу сопротивления, что и КПГ в борьбе за власть в рейхе».

И уже выделилась плеяда военных вождей, способных встать вровень с современной военной наукой: стратег Жуков; военачальники полевых армий Рокоссовский, Конев, Ватутин; военные специалисты в своей сфере Воронов и Говоров; энергичные и мужественные командиры Катуков, Ротмистров, Богданов, Новиков.

Германия не сумела верно оценить противника. Его вооружение было гораздо лучше, чем полагали немецкие военные специалисты. И численность советских войск едва ли не вдвое превосходила ожидаемую. Генерал Гальдер занес в свой дневник 11 августа: «Мы недооценили силу русского колосса не только в экономической и транспортной области, но прежде всего в военной. Вначале мы рассчитывали встретить 200 дивизий противника, но теперь мы идентифицировали уже 360 дивизий». Командующий группировкой армий «Юг» фельдмаршал Рундштедт уже после войны сказал: «Я понял вскоре после нападения, что все, что было написано о России, является глупостью».