— Как самочувствие, Ваше Святейшество?
Сидевший на грубом соломенном тюфяке человек, больше похожий сейчас на грязного бродягу, чем на властителя христианского мира, в ответ разразился тирадой, более подходящей пьяному грузчику, чем духовной особе. Рудински укоризненно покачал головой:
— Ай-ай, Ваше Святейшество, оказывается, вы очень дурно воспитаны! Я ведь пришел, чтобы даровать вам жизнь! И не спешите говорить нет, как вы изволили уже трижды — в отличие от тех случаев, я не буду от вас требовать признания Германии и ее армии силами Света, воюющими с воинством Тьмы с востока. Я не буду требовать от вас вообще ничего. Считайте, что я поступаю так из чисто христианского милосердия и любви к ближнему. Завтра вы покинете это неприветливое место и отправитесь со мной — сначала во Францию, а затем в Швейцарию.
Папа посмотрел на гостя внимательно, а затем произнес длинную фразу на латыни. Рудински отрицательно покачал головой.
— Нет, Ваше Святейшество, я не состою в «Опус деи», ни ассоциированным, ни нумерарием. (Прим. автора — адепты низшего уровня посвящения в «Опус деи». Соответственно «помогающие» и «действительные рядовые» — которые, как правило, не являются католическим духовенством и могут даже не исповедовать католическую веру — «служба Церкви искупает любой грех»). Я всего лишь немец, которому дорога его страна, родина Шиллера и Гете. Прежде я честно исполнял свой долг солдата — но теперь считаю, что сумасшедший ефрейтор опасно заигрался. Потому я хочу спасти вас без всякой платы с вашей стороны — ну, если только вы отпустите мне мои грехи.
— В Швейцарии, сын мой, — ответил Папа, — когда и если я действительно туда попаду. И простите, а что будет с прочими моими братьями во Христе, заключенными в этом узилище?
— Я не всесилен! — отрезал Рудински. — Вас одного я могу вывезти, сославшись на оперативные нужды, это пройдет незамеченным. А многих, не говоря уже о всех — сам тогда рискую положить голову под топор. И простите, хоть я и с уважением отношусь к христианской вере, но не настолько, чтобы стремиться в великомученики. А подвалы гестапо — это куда страшнее тех мук, которым подвергался Иисус. Или вы один, или… Жаль, Ваше Святейшество — я искренне хотел вам помочь!
Папа погрузился в молчание. Затем сказал:
— Что ж, сын мой, все в Его руках. И те, кому суждено будет погибнуть в этой святой войне, не поколебавшись в истинной вере, тотчас же вознесутся на небеса.
«И это случится раньше, чем ты полагаешь! — подумал Рудински. — Впрочем, если Германия теряет своих солдат, чего стоит жизнь этих святош?»
Ведь согласно документам, завтра утром Санто-Стефано покинет вовсе не Папа! А совсем иное, не слишком значительное лицо — находящееся здесь же, в этой тюрьме, близкого возраста с Пием и даже схожее внешне. Подходящих кандидатур было целых три, кому-то из них повезет сыграть роль Папы — на одни сутки. Ну, а после — итальянские инсургенты предпримут попытку освобождения Папы, но охрана, получившая самый строгий приказ (к которому Рудински не имел никакого отношения), расстреляет всех узников. Повстанцы самые настоящие, подогретые разговорами о страданиях Папы, целая сотня их прибыла на Вентотене под видом родственников, торговцев. И по достовернейшим сведениям, акция назначена на следующую ночь — впрочем, агенты гестапо, сыгравшие роль провокаторов, проживут после очень недолго. Также и Папе в Италии придется пережить еще одну смерть — конечно же, лишь по документам. Ведь может же этапированный на континент арестант умереть при допросе? Конечно, виновные в столь грубой работе будут строго наказаны. И кому какое дело, что некто, уже с французским именем, после будет отпущен «за недоказанностью», даже в гестапо случается такое. А он, Рудински, будет чист перед всеми сторонами!
Сначала погас свет, затем началась стрельба — и быстро завершилась. На бой не похоже! Быстро одевшись, Рудински ждал прояснения ситуации вместе с Вурцером, комендантом гарнизона. Еще в доме были, на этом этаже, взводный-штурмфюрер, радист и ординарец, и внизу пятеро солдат — все хорошо вооружены, в прочном каменном доме, и еще полтора десятка солдат в казарме рядом, столько же в патруле по острову и столько же в Цитадели. Было достаточно, чтобы отбиться даже от сотни повстанцев, высадись они на остров сейчас. Так что никто из господ офицеров не беспокоился.
Свеча на столе давала мало света. Все произошло в короткий миг — вдруг распахнулась дверь, и в комнату влетело что-то низкое и темное, в первый миг Рудински принял это за большую собаку. Но Вурцер полетел на пол и не шевелился. Еще одна тень возникла у входа — это все же были люди, но двигались непривычно, даже не по-человечески, в полном молчании, и лица их имели странный вид (ну не видел никогда Рудински очков-ноктовизоров). Зато сразу вспомнил страшные рассказы, слышанные им когда-то на Севере и под Петербургом. Ужас Восточного фронта — те, кто приходят ночью, с волчьими глазами, кого нельзя увидеть и остаться в живых! Но если это русские — тогда еще не все потеряно! У меня с ними договор!
— Я прошу доставить меня к вашему командиру!
— Герр Рудински? Что вы здесь делаете?
Этот чертов Вурцер! Какого черта он стал изображать из себя героя? Он должен сейчас быть на месте Рудински, у ворот Цитадели. Ведь Рудински, старый опытный полицейский, начавший службу еще в кайзеррайхе, избежал, таким образом, окопов той Великой войны, шуцманов на фронт не брали. После бывало всякое — но все же преступники Германии никогда не были организованы по-военному, не вели правильных боевых действий, не имели тяжелого армейского оружия. И потому Рудински, считавший своим главным оружием аналитический ум, испытывал страх, перебегая всего полсотни шагов от дома коменданта до казармы, а затем к воротам. Это было бы делом для Вурцера, провести русских внутрь — но этот кретин, когда очнулся, стал выкрикивать проклятия и лозунги наци, русским это быстро надоело, и Вурцеру просто свернули шею, как курице, одним движением, в полсекунды. И русский, который сделал это, тотчас обернулся к Рудински и сказал абсолютно спокойно:
— Ваш выход, господин группенфюрер. Да вы не бойтесь — пусть лишь откроют, а дальше внутрь пойдем только мы.
Сколько же тут русских? К двоим, что были наверху, при выходе из дома присоединились еще двое, возле ворот откуда-то возникла еще одна пара. И они совершенно не беспокоились за свой тыл — значит, ни в казарме, ни на открытом месте уже не осталось живых немецких солдат? Вот, значит, какие они, те, кто приходит ночью — всего лишь хорошо подготовленные бойцы, ну если добавить очки, в которых можно видеть ночью так же, как днем, удивительно компактные рации у каждого из бойцов и бесшумное оружие — не только пистолеты, но и автоматы, и снайперские винтовки. И совершенно невероятная выучка — будучи знаком с подготовкой спецподразделений германской армии, Рудинский должен был признать, что у этих русских иной уровень, иное качество — в принципе, случалось видеть и таких отдельных уникумов, но чтобы целую команду, обученную работать во взаимодействии, причем явно по какому-то уставу — в действиях русских все же просматривались типовые, повторяющиеся приемы. Будто они явились со следующей Великой войны — разница между стандартной подготовкой, даже егерей, была как между «Бранденбургом» и льежскими неудачниками четырнадцатого года. (Прим. автора — в 1914 году переодетые немцы были перебиты при попытке захватить коменданта крепости Льеж).
— Кто там?
Наконец-то решились, идиоты! Рудински назвался и потребовал открыть. На острове итальянские бандиты, они гонятся за мной. Быстро впустите!
Секунду за дверью было тихо, затем щелкнул засов. Если ефрейтор откажется впустить старшего офицера и тот погибнет, то при последующем расследовании солдаты, бывшие свидетелями, о том непременно доложат, и тогда штрафной батальон Остфронта будет для виновного самым мягким наказанием. Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы можно было протиснуться одному. И наверняка вход держат под прицелом.
