Напуганная попыткой самоубийства настоящей Клэр и моими обмороками, настоятельница пока не пыталась меня больше тиранить. Очевидно, для нее было достаточно важно оставить Клэр в живых. Так что больше меня не посылали на огород. А скотный двор я видела только несколько раз мельком, когда бегала в туалет. И надо сказать, что монашкам, которые ухаживали за живностью, приходилось весьма нелегко. Меня же так и оставили при швейной мастерской.

Первые дней десять со мной еще ночевала Лаура. Кормили меня все еще отдельно, и я щедро делилась с приятельницей едой. Очевидно, чтобы не возбуждать зависть сестер, еду мне так и носили в комнату-келью. Лауру же довольно быстро вернули в общую трапезную, но по возвращении оттуда она всегда получала часть моей каши, хлеб с маслом, сыр или вареные яйца, смотря что мне давали на завтрак и ужин. Будили ее намного раньше, и трижды в день Лаура ходила на молитвы. Меня же, как ни странно, пока не обременяли.

Через десять дней это везение окончилось: Лауру отправили на огород, а ко мне в келью вернулась сестра Брона. Женщина она была добрая, терпеливая и независтливая. Так что для меня лично чего-то плохого не произошло. Мне только было жаль приятельницу, которая сейчас надрывается на солнцепеке.

Теперь меня тоже будили рано. В рассветных сумерках мы шли на молитву вместе с сестрой Броной, и там я, уже привычно подвернув подол длинного платья, чтобы не стоять коленями на голом камне, зазубривала про себя молитвы, понимая, что здесь они понадобятся. Потом сестры шли в трапезную, а я в комнату, где получала добротный завтрак. Затем отправлялась в швейную мастерскую, где и работала весь день, прерываясь только на обеденную молитву.

В основном швеи были пожилыми. Думаю, их выбирали из тех, кто сохранил до своих годов хорошее зрение, но работать на тяжелых участках уже не мог. В мастерской шили шесть женщин вместе с сестрой Ранией. Я была седьмая.

Не все из них были добродушно настроены ко мне. Как ни странно, даже это чужое злорадство приносило свою пользу. Задеть меня как-то физически две самых язвительных старухи не осмеливались. Зато из их разговоров, которым они предавались с явно видимым удовольствием, я почерпнула достаточно много.

Первые сведения о мире, которые дала мне Лаура, сейчас активно пополнялись благодаря их зависти и раздражению. Я старалась по возможности не ввязываться в беседы с сестрой Гризелдой и сестрой Хелмой, но они говорили достаточно громко для того, чтобы слышала не только я, но и все остальные швеи.

— Я вот, сестра Гризелда, иногда думаю: которые Господа не почитают и не боятся, непременно в жизни в большую беду попадают.

— И не говорите, сестра Хелма. Взять вот хоть барона нашего. Экий по молодости орел был! И воин не из худых, и с войны восемь телег добра привез! А все одно: родителя не почитал, в храм Божий лепту худую отдал, вот Господь его и покарал. Ежли б он батюшку своего, покойного барона, не ослушался, да женился на ком велено… глядишь, и обошла бы его кара Господня!

— И вот во всем я с вами, сестра моя, согласная! Это он своей непокорностью гнев Божий навлек на себя. А только я вам так скажу: за грехи отцов завсегда деточки отвечают. Видать, потому сынку его Господь детишек и не дает.

— Через испытания жестокие люди к Господу обращаются, сестра. Чтобы старому барону часть земель на храм не пожертвовать? Все равно земли в разорение приходят, а толку нет никакого. Как он закоснел в обиде на Господа идаже в праздники великие в храм не ходит, так Господь и раскаяния его не видит. А покаялся бы, да имуществом поделился, глядишь, и пришло бы в дом его благополучие.

— Хватит вам, злоязыкие! – вмешивалась сестра Рания. И наступала тишина.

Небольшая паузы, следовавшая за подобной беседой, как правило, не длилась долго. Спустя некоторое время одна из сестер непременно начинала снова:

— Вы как думаете, сестра Хелма, когда новая кровь в семью вольется, простит Господь грешника? – вопрос она задавала своей собеседнице, но в это время обе косились на меня, пытаясь понять, насколько мне тяжело и страшно слушать эти ужастики.

Я шила, не поднимая глаз и не показывая, что понимаю, о ком они говорят. Просто делала вид, что никак ко мне эти беседы не относятся. Я боялась ссоры, боялась, что невольно выдам себя, что в разговоре поймут: я чужачка. Кажется, такое мое поведение раздражало их еще сильнее.

— Ежли бы невестка им досталась богобоязненная и почтительная, может, и смягчилась бы баронесса и в сердце свое ее приняла. А ежли от свекрови нет любви и ласки, то о каком покое в дому говорить можно? Сама-то ведь баронесса хотела сыну невестку из баронского рода.

— Хватит вам уже! – вмешивалась в беседу еще одна пожилая сестра Вилга. – Какой баронский дом свою дочку в этакое место пошлет? Диво уже, что невестку из дворянского рода засватали. А то ведь пришлось бы баронетту на простой горожанке жениться.

— Ты, сестра Вилга, не забывай: баронесса и сама из горожанок простых. А только она во всей семье и верховодит. И мужем управляет, и сын ее ослушаться не смеет, и во всем ее сторону держит.

— Ну, так чем невестка виновата, что бароны за господина Рудольфа дочек своих не отдают? Почему же баронесса на нее гневаться изволят? – с некоторой ехидцей спрашивала сестра Вилга.

— А то не нашего ума дело, Вилга. Каждый свою судьбу должен сам вынести и все испытания Господни пройти, – с не меньшим ехидством в голосе отвечала собеседница. – Вот и эта... вскорости замуж выйдет, все и узнает!

Этот бубнеж в мастерской стоял целыми днями. За исключением тех моментов, когда проверить работу заходила сестра Марсия. Она некоторое время ходила и проверяла, кто сколько успел сделать, ровно ли кладут швы, не стараются ли схалтурить. В это время в мастерской стояла благостная тишина, прерываемая только легким покашливанием слегка простывшей сестры Гратии. Эта тишина сохранялась еще минут пятнадцать-двадцать после ухода старшей сестры, а потом или Гризелда, или Хелма снова начинали кидать мерзкие намеки.

Меня спасало то, что сестра Брона спала достаточно крепко. Как бы я ни уставала, но уснуть сразу не могла почти никогда: меня пугали мысли о том, в какую мерзкую семью я могу попасть. В то же время я понимала: вряд ли выживу в этом мире, если сбегу. Я часто плакала, осознавая свою беспомощность, и почти всегда засыпала в слезах.

А ночью мне снилось, как будто я тону в болоте, и грязная буро-желтая жижа, пахнущая тиной и горечью, уже подбирается к подбородку. Тело сильно сдавлено, руки и ноги мои плотно спеленуты болотными травами. И все попытки вырваться только делают хуже…

Эти сны о болоте преследовали меня довольно долго. Каждое утро теперь я сама просыпалась перед заутреней, задыхаясь от страха и навалившейся на меня очень сильной тяжести. Почему-то мой мозг воспринимал этот сон как реальность. Даже запах болота я чувствовала несколько минут после пробуждения.

Неким поворотным моментом для меня стало прощание с Лаурой. Она прибежала ко мне в келью в тот момент, когда я с тоской смотрела на надоевшую рисовую кашу и думала о том, как втолкнуть в себя хотя бы несколько ложек: последнее время из-за тоскливых мыслей у меня сильно нарушился не только сон, но и аппетит.

— Клэр, Клэр! За мной Пауль приехал! Представляешь?! Сегодня на ужин тыквенный суп будет, а завтра с утра я из монастыря уеду!

Я растерянно посмотрела на Лауру, совершенно не понимая, как связаны между собой приезд ее жениха, тыквенный суп и ее ранний отъезд. По моим представлениям, сейчас было только начало местного августа. А все свадьбы по обычаям справляются в конце сентября.

Лаура же, торопливо схватив ложку, с аппетитом глотала кашу, приговаривая с полным ртом:

— Ух, ух ты! Какая фкуфнятина! Слафа Богу, зафтра я уже нормально поем! Что ты так смотришь, Клэр? Ой… -- она бросила ложку в недоеденную кашу и, с сочувствием глянув на меня, спросила: – Ты не понимаешь? Не помнишь, как положено?