Большинству моих одногруппников на Севкины чувства наплевать: это человек не их формата, считают они. И совершенно правильно считают, кстати. Севка в тысячу раз умнее, усидчивей, работоспособней и ответственней. Все эти качества для избалованных детишек особой ценности не представляют, чего не скажешь о профессорах и докторах. Севка – единственный человек в нашей группе, к которому преподаватели обращаются на лекциях. Так сказать, «луч света в темном царстве». Он единственный человек, разговаривая с которым они не морщатся, словно под носом у них оказалось тухлое яйцо.

Тухлые яйца – это мы. Хотя некоторые из нас, по словам педагогов, не окончательно потеряны для общества.

– Егорова, ведь вы могли бы хорошо учиться! – горестно заметил как-то наш историк. – Почему вы занимаетесь только теми предметами, которые вам нравятся? Почему не работаете над собой?

Я пожала плечами и честно ответила:

– Потому, что скучно!

Историк сник и пробормотал что-то про пресыщенность и падение Рима, я не разобрала. Но, в общем, он прав. Я занимаюсь только тем, что мне нравится, остальное игнорирую. К примеру, химию. Наша педагогичка поставила мне тройку за полугодие. Я так сильно удивилась, что пришла к ней и спросила: «За что такая оценка?» Не подумайте, что я претендую на что-то большее! Совсем наоборот! Мои знания по химии сводятся к одной-единствен-ной формуле Н2О. А что означает слово «валентность», я до сих пор не понимаю.

– Вы недовольны? – осведомилась химичка.

– Наоборот, – ответила я честно. – Не поняла, чем заслужила такой высокий балл!

Химичка вздохнула:

– Результат сложился из оценок двух семестров, – объяснила она. – В первой четверти я поставила вам двойку, во второй – единицу. В результате получилась тройка за полугодие.

– Понятно, – ответила я и поинтересовалась: – А нельзя мне во второй четверти поставить двойку? Чтобы в полугодие вышла четверка?

– Нельзя, – хладнокровно отрезала химичка. – Двойку вы пока не заработали.

– Понятно.

– Рада, что вам хоть что-то понятно, – съязвила Таисия Петровна.

В общем, преподавательница вышла сухой из воды.

Я-то понимаю, что тройка – это тот самый проходной балл, который обеспечивают пять тысяч долларов в месяц. Ну и ладно! Великая важность, тройка по химии! Можно подумать, химия мне в этой жизни пригодится! Короче говоря, мой полугодовой аттестат выглядит вполне прилично: одна пятерка, четыре четверки и куча троек.

Пятерка у меня по истории, и я этой оценки немного стесняюсь. Учиться на «отлично» в нашем избранном обществе как-то не принято, и две мои подружки уже не раз и не два подкололи меня по этому поводу. Я неловко отбивалась, типа того, что результат сложился из тройки в первой четверти и двойки во второй, но это не помогло. Шило в мешке не утаишь: история мне нравится. За прошлое полугодие я перелопатила не только учебники, но и кучу внеклассной литературы. Что делать? Говорят, слабости были даже у великих людей, чего уж на меня-то кивать!

– Егорова, повторите, что я сейчас сказала...

Я очнулась и ответила, не вставая со стула:

– Вы говорили про портреты.

Ираида подняла выщипанные брови:

– Про какие портреты?

– Про испанские. То ли семнадцатого, то ли пятнадцатого века... Точно не помню.

Ираида фыркнула:

– Ну, да, – сказала она, обращаясь в пространство. – Семнадцатый или пятнадцатый век... Разница-то небольшая, верно, Егорова?

Я пожала плечами:

– В масштабах вечности небольшая.

Ираида скривила тонкие губы:

– Вы думаете, у вас в запасе вечность?

– Я рассчитываю лет на пятьдесят – шестьдесят.

Ираида не нашла, что возразить, и вернулась к скучной бубнежке.

Иногда мне бывает интересно: почему она обращается к нам на «вы»? Она же всех нас терпеть не может! Впрочем, как и мы ее.

Хотя почти все преподы обращаются к нам на «вы». Но они «выкают» потому, что хорошо воспитаны, а Ираида словно издевается, как бы подчеркивая наше ничтожество. Может, конечно, мы действительно ничтожества, но судить об этом явно не Ираиде. А кому? Не знаю. Господу богу. На меньшее я не согласна.

Ираида бубнила что-то про великого испанского живописца Диего Веласкеса, а я, подперев рукой щеку, разглядывала нашу группу. Все мы очень разные, но попали в этот интернат по одной общей причине: мешали жить нашим родителям.

К примеру, Левка Дрегуш – внебрачный сын эстрадного динозавра. Его мать умерла три года назад. Левка остался один. Взять его к себе папаша не пожелал, откупился от нечистой совести щедрым содержанием. Левка никогда не ездит на каникулах к отцу; официальная семья не приглашает. Зато он исколесил полмира на папины деньги и искупался в трех океанах из четырех существующих. Такой статус-кво его вполне устраивает.

– Дрегуш, вы меня слышите? – спросила Ираида.

– Слышу.

– Чем вы занимаетесь?

– Рисую, – честно ответил Левка.

У него ярко выраженный художественный дар, который явно нуждается в «углубленных занятиях». К несчастью, в нашем колледже такой предмет, как рисование, отсутствует. Зато присутствует черчение, которое Левка ненавидит еще больше меня.

– Если вы не прекратите заниматься посторонними вещами на моей лекции, то ваше эпическое путешествие из Петербурга в Москву повторится в обратном направлении. Вы меня поняли?

– Понял, – ответил Левка, не отрываясь от рисунка.

Отправят его назад, в Питер, как же! Так наши попечители и отдадут пять тысяч баксов в месяц! Все эти разговоры – профилактика в чистом виде, в которую не верим ни мы, ни педагоги.

Я усмехнулась и подперла рукой другую щеку.

А вот моя подружка Маринка, для своих – Маруська, сидит, бедолага, ковыряет в носу, задумчиво глядит в окно. Не иначе, замышляет какую-то подлость. Ее папашу еще в советские времена послали куда-то далеко и конкретно: то ли в Люксембург, то ли в Лихтенштейн, вечно путаю. Послали не просто так, а представлять нашу великую страну на дипломатической арене. Папаше работа нравится, Люксембург или Лихтенштейн нравится еще больше, и уезжать оттуда ему не хочется. А Маринка, честно говоря, та еще оторва. Может создать у обитателей цивилизованного мира превратное впечатление о духовности русской девушки. Вот папаша и решил задачку простым и надежным способом: сплавил дочку в интернат. В гости к папаше Маринка не ездит, зато они вместе проводят папашин отпуск... подальше от Люксембурга или Лихтенштейна. В этот месяц Маринка запугивает папашу до такой степени, что тот готов платить любые деньги, лишь бы не видеть дочь еще одиннадцать месяцев. Девушка – экстремалка по натуре, что тут поделаешь? Я это понимаю, ее папаша – нет.

– Егорова, что с вами? – резко спросила Ираида. Я вздрогнула, отняла руку от щеки и ответила:

– Ничего. Просто задумалась.

Ираида сняла очки и посмотрела на меня злыми выпуклыми глазами.

– Что? – переспросила она, как бы не веря своим ушам.

Я вздохнула. Остроты нашего птеродактиля так предсказуемы! Тем не менее я не стала ломаться и послушно повторила:

– Я задумалась.

Ираида нарочито озабоченно всплеснула руками.

– То-то я смотрю, вас просто перекосило от напряжения! Будьте осторожны, деточка, задумываться опасно. Особенно для вашего неокрепшего ума. Может отказать окончательно.

– Новый купим, – парировала я. – Японского производства. У них все безотказное.

Севка незаметно пнул меня в бок, а я наступила ему на ногу.

Ираида минуту посверлила меня пристальным взглядом, но так и не нашла достойного ответа. Ее остроты обычно носят характер домашних заготовок. Знаете, эдакие полуфабрикатики, которые разогреваются и подаются по случаю прихода гостей.

Ираида презрительно фыркнула, протерла стекла очков и собралась продолжить свое занудное повествование. Но тут, к нашему общему облегчению, прозвенел звонок.

– Свободны, – поспешно уронила Ираида.

Не знаю, кто больше обрадовался свободе: она или мы. Потому что это был последний урок в четверти.