– Что случилось? – спросил один.

Одиссей стоял на коленях, пытаясь втолкнуть в рот Гомера спасительную таблетку.

– Вызывайте «скорую», кретины! – отчаянно крикнул Одиссей. – Старику плохо!

Но Гомеру уже не было плохо. Ему было хорошо. Широко открытые глаза смотрели в серое зимнее небо, сердце перестала грызть сверлящая боль. Рядом с ним валялась толстая денежная пачка, аккуратно перетянутая резинкой.

Одиссей встал, отряхнул с колен налипший снег и выругался сквозь зубы.

Дальнейшие события остались в моей памяти рваными клочьями. Что-то сохранилось, что-то оказалось утерянным безвозвратно, как стертая компьютерная информация. После того как Севка позвонил по мобильнику, мы молча сидели на снегу и смотрели в сторону деревни, где начиналась обычная утренняя жизнь. Не знаю, о чем думал Севка. Мне казалось, я наблюдаю происходящее не просто со стороны, а из другого измерения. Как будто одной ногой я ступила на запретную территорию, откуда нет пути назад.

Потом из памяти выпал солидный отрезок времени. Помню, что вокруг суетились какие-то люди, толкали меня, просили подвинуться, отойти, не мешать... Кто-то что-то спрашивал, дергал за рукав, но я ничего не отвечала. Не хотела или не могла.

Почему-то в памяти занозой застряло лицо незнакомой женщины в вязаном пуховом платке. Женщина совала мне под нос чашку, из которой шел резкий аптечный запах валерьянки, и уговаривала:

– Выпей! Сразу легче станет!

И при этом смотрела на меня с такой жалостью, что мне хотелось ее ударить.

Отвечать не было сил, поэтому я просто резко оттолкнула ее руку. Вода выплеснулась на снег мутным пятном. Женщина тихо ахнула и попятилась. Кажется, она меня испугалась. «Ну и слава богу! Меньше приставать будет!» – подумала я раздраженно.

Просвет – темнота. Просвет – темнота.

Когда я вернулась в реальность и огляделась, то уяснила, что нахожусь в незнакомом теплом помещении. Не знаю, где, кажется, в чьем-то доме. Возможно, у соседей.

– Который час?

Севка молча указал взглядом на настенные часы. Половина второго.

– Дуню увезли?

– Увезли, – ответил Севка.

Я внимательно посмотрела на него. За прошедшие несколько часов приятель состарился лет на сто. Глаза провалились в глубокие ямы, нос как-то странно заострился, губы стали тоньше и сложились в узкую бледную полоску.

– Ты плохо выглядишь, – сказала я.

Севка повернул голову. Незнакомые чужие глаза взглянули на меня из окопов, вырытых на лице.

Я провела рукой по щекам, словно пытаясь определить, как могу выглядеть после всего, что с нами произошло. Ничего не поняла и спросила у Севки:

– Я очень страшная?

Севка молча обхватил меня за шею и прижал голову к своему плечу. Я закрыла глаза. Как же хорошо ничего не видеть! Спокойно, уютно... Просидеть бы так всю жизнь.

– Что делать будем? – спросил Севка шепотом.

Я пожала плечами, не открывая глаз.

– Как он нас нашел? – снова спросил Севка.

Я хотела снова пожать плечами. Но тут меня поразила дикая мысль, и я резко выпрямилась.

– Не может быть! – сказала я, глядя прямо перед собой остановившимся взглядом.

– Ты о чем? – не понял Севка.

Я посмотрела на приятеля. У меня было такое ощущение, словно я вдруг прозрела.

– Я звонила домой, Анне Никитичне. Вечером, когда в туалет выходила. Хотела узнать, что с Ирой.

– Но зачем?! Ты же ее ненавидишь!

Я ничего не ответила. Сложила руки на коленях, уставилась на них долгим взглядом.

– Ты сказала, где мы? – тихо спросил Севка.

– Сказала, – ответила я так же тихо.

– Деревню назвала?

Я тщетно пыталась проглотить комок в горле, поэтому отвечала каким-то неузнаваемым глухим голосом.

– Назвала. Чтобы они не волновались...

Подняла руки и закрыла лицо ладонями.

– Боже мой, – сказал Севка вполголоса. Резко отвел мои руки от лица, приподнял подбородок и заглянул мне в глаза. – Ты понимаешь, что это значит?

– Понимаю, – ответила я. Слезы размыли Севкино лицо, сделали его похожим на акварельную картинку, оставленную под дождем. – Выходит, это она?!.

Севка не договорил, а я не стала ничего уточнять. Теперь мозаика складывается в картинку. Теперь понятно, почему мамашка не стала ябедничать. У нее другой план.

– Значит, она действительно сама разрисовала стенку? – спросил Севка с ожесточением.

Я молчала.

– Но зачем?! Зачем ей все это?!

– Затем, чтобы я под ногами не путалась, – ответила я. – Она меня ненавидит. Дома убить меня сложно, к тому же начнется разбирательство. Вот она и устроила себе сердечный приступ, чтобы выжить нас из дома.

– И наняла маньяка? – продолжил Севка мою мысль. – Но откуда она его знает?! Откуда у твоей мачехи такие знакомства? Хотя нет, не бред. Предположим, твоя мачеха действительно хотела выжить нас из дома. Предположим, дальнейшие события в ее планы не входили. То есть убивать нас она не собиралась. Маньяку мы случайно попались на глаза. Но тогда...

– Тогда как он мог узнать, что мы в деревне? – договорила я.

– Причем на следующий день после твоего звонка домой, – дополнил Севка.

Я промолчала. Мной овладела такая усталость, что говорить просто не было сил.

Мы сидели, смотрели в пол и молчали. Громко щелкали настенные часы, словно отсчитывали оставшееся нам время. Молчание опустилась на наши плечи невыносимым грузом.

– Они все погибли из-за меня, – сказала я наконец. – Ванька, Маринка, Дунька... Как мне с этим жить?

Севка ответил не сразу. Взял меня за руку и сильно стиснул ладонь.

– Мы должны уехать, – сказал он через несколько секунд.

Я застонала.

– Бежать! Снова бежать! У меня нет сил!

– Мы должны, Уля, – настойчиво повторил Севка. – Мы должны выжить. Обязаны. Если это правда, мы докажем...

Он задохнулся от ненависти и не договорил.

– Как? – спросила я. – Как мы можем это доказать?

– Не знаю, – ответил Севка. – Пока не знаю. Но придумаю. Ты мне веришь?

– Нет, – ответила я, не раздумывая.

– Почему?

– Потому, что мы – жертвенные ягнята, – сказала я. – Нас отобрали из стада, и никуда нам теперь не деться.

Севка опустился передо мной на корточки и взял мои руки в свои.

– Уля, – позвал он. – Посмотри на меня.

Я оторвала взгляд от противоположной стены и взглянула на Севку. Глаза приятеля сверкали яростным блеском.

– Если мы ничего не докажем, то я ее убью, – сказал Севка очень просто. – Ничего больше мне не остается. Приеду к вам домой и перегрызу ей горло. Клянусь тебе.

Почему-то при этих словах у меня болезненно сжалось сердце. Мелькнуло смутное воспоминание: насупленные Дунькины брови, ее негромкий голос: «Клянись! Клянись, что если со мной что-то случится, ты ему глотку перегрызешь»! И мой ответ: «Клянусь».

– Клянусь, – повторила я вслух.

Севкины пальцы сжали мои ладони.

– Вот видишь, – сказал он. – Мы должны выжить. Просто обязаны.

– Да, – ответила я. Освободила руки, поднялась со стула и поторопила: – Мы должны уезжать! Он где-то поблизости.

Севка вскочил на ноги.

– Куда поедем?

– В город, – ответила я.

– И что потом?

Я покачала головой и ответила:

– Честное слово, не знаю. Но ты прав: мы не можем сдаться. Я Дуньке кое-что пообещала.

Через пятнадцать минут мы уже сидели в попутке, ехавшей в Москву. Снегопад усиливался, лобовое стекло то и дело залеплял густой белый покров. Водитель вполголоса чертыхался.

Чем ближе мы подъезжали к городу, тем плотнее становился поток машин. Водитель сбросил скорость до минимума, приткнулся в хвост длиннющей пробки и обреченно сказал:

– Все. Приехали. – И выключил мотор.

Я откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза. Севка наклонился ко мне и тихо позвал:

– Уля!

Я открыла глаза. Севка рылся за пазухой. Вытащил толстенькую пачку долларов, покосился на водителя и тайком протянул ее мне.