Адонис пожал плечами.

– Со мной никто не советовался.

Хотел добавить что-то еще, но тут один из парней в наушниках показал Гомеру большой палец.

Гомер с облегчением вздохнул. Жест означал, что нужное слово сказано. Противник покидает укрытие.

– Одиссей доволен, – сказал Адонис. – Он спрашивает, кого ты наметил в первую очередь?

Гомер немного поколебался;

– Стаковскую.

Губы Адониса растянулись в плотоядной ухмылке, но Гомер тут же предупредил:

– Не пускай слюни! Девушку уберет другой человек!

– Почему? – растерялся тупоголовый красавчик.

– По кочану! Потому, что девица тебя практически расколола! Я предупреждал: не смей распускать хвост! Не смей с ней общаться!

– Она же сама на шею вешается, – обиженно забубнил Адонис.

– Да не вешается она тебе на шею, придурок! Она подмечает нестыковки, которые прут на каждом шагу! Какого черта ты демонстрировал загар посреди зимы? А про солярий что болтал? Ты часто видел водителей, посещающих солярий? Вот и нужно было отвечать, что это не загар, а природный цвет кожи! А-а-а... – Гомер безнадежно махнул рукой. Какого черта он мечет бисер перед свиньей?

Адонис хрустнул пальцами. Чертов Гомер со своими вечными придирками! Чертова девица с неожиданно крутыми извилинами в хорошенькой головке! Он считал, что девчонка на него попросту запала, а она, значит, нестыковки проясняла... Кукла ряженая!

Поначалу дочка дипломата ему приглянулась. Адонис даже пожалел, что условия контракта исключают близкое знакомство. Убить девку можно, а трахнуть – ни боже мой. Забавно, да? После трех лет принудительного секса с пятидесятилетней бабушкой Адонис изрядно растерял мужские таланты. Оживить его могла бойкая свеженькая девица вроде мамзель Стаковской. С одной стороны, он ее хотел, с другой – ненавидел. Именно такая после смерти пятидесятилетней пассии в пять минут выперла Адониса из дома. Внучка. Законная наследница. Родная кровь. Сука... Адонис судорожно сжал кулаки и даже не спросил, а попросил:

– Может, я сам ее уберу?

Гомер перестал строчить по бумаге, поднял голову:

– В честь чего такое рвение? Я думал, девица тебе нравится!

– Да я их всех ненавижу! – ответил Адонис так спокойно и так уверенно, что у Гомера даже мурашки по спине пробежали.

Гомер с трудом сдержал ухмылку. Адонис почувствовал насмешку и нахмурился.

– В чем дело?

Гомер покачал головой. Если говорить честно, то за последние два дня избалованные раскормленные детишки перестали вызывать у него острую ненависть. Гомер с удивлением обнаружил, что у детишек имеются мозги, и очень даже неплохие! Взять хотя бы дочку дипломата, которая в момент расколола красивого жеребца почти в два раза старше себя! А еще Гомер понял, что жизнь «золотых» детишек не так уж привлекательна. Иногда ему становилось их немного жаль... не сильно, совсем чуть-чуть. Все их глупые выходки и жесты не более чем стриптиз в пустыне, никому не нужное шутовство и позерство. Ну, привлекли к себе внимание на пять минут, дальше-то что? Ничего! Пустота и одиночество!

– Отвезешь молодежь в гостиницу, и на этом твои обязанности личного водителя закончатся, – сказал Гомер. – Чтобы больше я тебя рядом со Стаковской не видел. А теперь давай возвращайся на дачу. Детишки готовятся к отъезду.

С этими словами Гомер достал из кармана мобильник, набрал номер и начал разговор с неким Орфеем. Назвал адрес загородной гостиницы, велел приехать на встречу и пообещал передать инструкции на месте. После чего бросил мобильник на соседнее сиденье и спросил у парня в наушниках:

– Распечатка готова? Давай сюда.

Взял стопку бумажных листов и погрузился в чтение.

Некоторое время мы молчали. Я чувствовала себя такой несчастной, что не могла ни о чем думать. Наконец взяла себя в руки и спросила:

– Вы завтракали?

– Какое там, – ответил Ванька. Дунька укоризненно толкнула его в бок. Ванька немедленно огрызнулся: – В чем дело? Улька спросила – я ответил!

– Сейчас что-нибудь сообразим, – пообещала я, вставая.

– Подожди, – сказала Маринка. – Я помогу.

Мы отправились на кухню. Я открыла холодильник, подняла крышку большой кастрюли:

– Остались вчерашние голубцы. Греть?

– Грей, – ответила Маринка. – Нам надо поплотней поесть.

– Почему? Гулять пойдем? – не поняла я.

Маринка хмыкнула, глядя в окно.

– Какие уж тут прогулки, – сказала она невесело. – Переезжать надо, Улька. Ты и сама прекрасно понимаешь.

Я вздохнула. Понимаю. Меня снова выжили из собственного дома.

– Ненавижу! – сказала я вслух. Стиснула кулаки и застучала по кухонному столу. – Ненавижу! Ненавижу!..

Маринка поморщилась.

– Прекрати спектакль.

– Она же специально все подстроила!

– И сердечный приступ?

Вопрос поставил меня в тупик.

– Кто поручится, что у нее сердечный приступ? – возразила я, но не очень уверенно: – Заплатила врачам, и все дела!

Маринка бросила на меня короткий испытывающий взгляд, но промолчала.

– Давай, давай! – буркнула я. – Спрашивай, я же вижу, тебя распирает!

– Ты и правда что-то видела? Только без обид! Строго между нами!

– Мне перекреститься? Не надо? Тогда я не знаю, что сделать. Ты же все равно не поверишь.

– Поверю. Но тогда получается...

– Получается, что эта мокрица устроила мне подставу! – договорила я.

– Или это сделал кто-то другой... – Маринка привычно забралась на широкий подоконник: – Давай рассуждать логически, – предложила она, болтая ногами: – Ты говоришь, что этого не делала, и я тебе верю. Ты видела кого-то, кто вошел в родительскую спальню, и делаешь вывод, что это мачеха.

– А кто еще мог войти в чужую спальню посреди ночи?!

Маринка хмуро посмотрела на меня.

– Мало ли... – протянула она неопределенно. – Предположим, твоя мачеха спала и не слышала, как в ее комнату кто-то вошел. Ты заметила, что буквы на стене написаны криво? Человек явно писал в темноте. Если это сделала она сама, то могла бы зажечь свет. Нет?

– Не знаю, – ответила я, подумав секунду. – Она хитрая. Могла все заранее сообразить.

– Допустим, – сказала Маринка. – Допустим, она хитрая и все это хорошо продумала. Тогда объясни мне, почему баллончик валялся под окном ее спальни?

– Потому что она выбросила его из окна!

– Ну да! Чтобы легче было догадаться, кто это сделал? Все предусмотрела, даже писала в темноте, а баллончик выкинуть куда-нибудь в другое место не догадалась!

Я промолчала. Крыть было нечем.

– Тогда кто? – спросила я. – Анна Никитична не могла, Оле незачем, шоферу – тем более... – Я почувствовала дурноту. – Выходит, кто-то из наших? Но зачем...

Я не договорила. Заподозрить друзей казалось мне страшной низостью. Маринка ответила не сразу.

– Хочется надеяться, из дружеских чувств. Мы все знаем, как ты ненавидишь свою мачеху.

– Надеешься? Что ты хочешь сказать?

Маринка отвела взгляд в сторону.

– Мне кажется, с нашей компанией происходит что-то нехорошее, – она соскочила с подоконника и выключила чайник.

Через десять минут мы затащили в гостиную сервировочный столик, заставленный тарелками. Ванька встретил наше появление радостным возгласом, а Маринка предупредила:

– Ешьте как следует. У нас сегодня тяжелый день.

– Не понял, – озадачился Ванька.

Маринка передала ему тарелку с голубцами.

– Поговорим после еды, – предупредила она хмуро.

Я не помню такой невкусной трапезы в нашем доме. Еда превратилась в золу и пепел. Я что-то пережевывала и глотала, но вкуса не ощущала. За все время обеда или завтрака – не знаю, как назвать, – никто не проронил ни слова. Наконец тарелки были убраны, я разлила по чашкам горячий чай.