Он полоснул по воздуху ножом.

Сорхатани покачала головой. Тулуй не осмелился бы сказать это, будь он потрезвей.

— Ты оскорбляешь своего брата, — сказала она, — и подаешь плохой пример сыновьям. Джучи сражался за хана и был вознагражден этими землями — ты не должен говорить о нем в таком духе.

— Жена моя Сорхатани, — сказал Тулуй. — Беру свои слова обратно. Возможно, для Джучи лучше оставаться там — вдалеке он будет вести себя более сносно.

Он встал и пошел, пошатываясь, мимо кибиток за свой шатер. Ариг Букэ прижался к матери. Три других мальчика вдруг вскочили.

— Приветствую тебя, Сорхатани, — сказал хан.

Он был один. Она встала, прижала младшего сына к ноге и поклонилась.

— Добро пожаловать, хан и отец. Для меня будет великая честь, если вы пообедаете с нами.

— Жены Чагадая и Угэдэя накормили меня до отвала у своих шатров, но я бы выпил с вами. — Он огляделся. — Мой сын, видимо, облегчается от вина. Когда он ест дома, то пьет, как на пиру, они с Угэдэем пьют за десятерых.

— Муж расслабляется за выпивкой, — отозвалась Сорхатани. — Он так скучал по сыновьям и родине. Он солдат, и если не сражается, то ему не по себе.

— Не оправдывай его. — Они сели у костра. Женщина подала Сорхатани кувшин с кумысом. Она попрыскала из него, сотворила крестное знамение над кувшином и подала его хану.

— Мусульмане говорят, что их закон запрещает им много пить, — продолжал хан, — и это наводит меня на мысль, что Тулуй должен принять их веру. Но такой закон удерживает людей от выпивки не больше, чем обещание, данное Угэдэем Чагадаю.

Сорхатани наморщила лоб.

— Что это за обещание?

— Прошлой осенью мы пировали после охоты. Чагадай так разозлился из-за того, что Угэдэй набрался, что взял с него обещание пить не более кубка в день, а Угэдэй был так пьян, что дал клятву. Он по-своему сдержал обещание. — Хан усмехнулся. — Угэдэй заказал ремесленнику кубок такой большой, что едва мог поднять его.

Тулуй подошел к ним и сел рядом с отцом. Женщина быстро принесла ему вина. Наступала ночь, и ветер стал холоднее. Вокруг костров плясали люди. Завывание дудок и дребезжанье струн заглушали собачий лай. Прохожие теперь не останавливались у костра Сорхатани, чтобы выпить и поговорить. Они, почтительно взглянув на хана, растворялись в ночи.

— У меня есть вопрос к моим внукам, — сказал хан. — Хочу узнать, чему они выучены. Все законы моей Ясы надо выполнять, но какой из законов, как вы думаете, самый важный?

— Тот, который говорит, что ни один монгол не смеет сделать рабом другого монгола, — ответил Монкэ, — поскольку это предотвращает любую междоусобицу.

Хулагу покачал головой.

— Неверно, тот, который предусматривает беспрекословное подчинение командиру, — сказал он, — поскольку офицер должен полагаться на своих солдат.

Ариг Букэ нахмурился. В четыре с половиной года он уже знал Ясу наизусть.

— Никогда не заключай мира… — Малыш поскреб в затылке. — Запрещено заключать мир с кем бы то ни было, если он нам не покорился.

— Это и мой ответ, — пробормотал Тулуй.

— А ты, Хубилай? — спросил хан. — Что скажешь ты?

Хубилай поднял голову.

— Все законы должны исполняться, — сказал он, — но я думаю, что для хана самый важный — уважать и почитать знающих и честных и презирать злых и нечестных.

Его дедушка кивнул.

— Я бы ответил так же. Но вот что я скажу тебе, мальчуган: этой части Ясы часто бывает подчиниться труднее всего. Нечестность может рядиться в одежды доблести, а честность и мудрость могут быть опорочены злоумышленниками.

За костром в темноте прятались мальчики, явно ожидая случая приблизиться к внукам хана. Тулуй вдруг повалился на бок. Хан подпер его, встряхнул, встал и вздернул на ноги.

— Я отведу его в шатер, — сказал хан.

— Это не обязательно, Тэмуджин-эчигэ, — сказала Сорхатани. — Я уже укладывала его в постель.

Но хан повел Тулуя наверх по ступенькам, поддерживая его одной рукой.

— Можете оставаться здесь со своими друзьями, — сказал он ее сыновьям и вошел в шатер. Женщины в шатре стали на колени, а хан потащил Тулуя мимо очага вглубь. Он уложил сына в постель, положил шапку Тулуя на стол и снял с сына тулуп и сапоги.

Сорхатани выдворила женщин. Тулуй тихо храпел. Хан укрыл его одеялом.

— Толку от него тебе, дочка, после долгой разлуки будет мало, — сказал Тэмуджин.

— Я рада и тому, что он со мной.

Он подошел к очагу и погрел огрубевшие руки.

— Мы многое завоевали, — сказал он, — мои сыновья и я. Они, их сыновья и внуки будут носить одежды из тончайшего Дамаска из Хорезма и шелка из Китая, есть самые вкусные яства, ездить на лучших конях и получать самых красивых женщин, но они забудут того, кто дал им все это.

— Тебя никогда не забудут, отец и хан, — сказала она. Такие слова говорить ему не подобало, он рассуждал о собственной смерти. — Бог позаботится, чтобы тебя помнили.

— Бог равнодушен к нам так же, как мы к насекомым. — Сорхатани перекрестилась. — Но ты христианка, — продолжал он, — и веришь, что Бог любит людей.

— Он должен любить тебя, раз дал тебе так много.

Он повернулся к ней.

— Ты всегда была хорошей женой моему сыну, и твои мальчики — свидетельство того, что ты хорошая мать. Они все достойны стать ханами.

Она склонила голову.

— Я не заслуживаю похвалы.

— Я повелел третьему своему сыну наследовать мне, — сказал он, — но Угэдэй сам заявил, что если его потомки не оправдают ожиданий, наследовать им будут другие. Я знаю, что ты всегда будешь исполнять мои желания, Сорхатани. Может прийти время, когда одному из твоих сыновей придется стать во главе моего улуса, и у тебя хватит ума распознать, когда он понадобится моему народу. Ты не погрешишь против моего духа, если подстегнешь его честолюбие.

— Да не придет этот день никогда, — прошептала она.

Она вздохнула и легонько коснулась своего лица. Несмотря на жар очага, пальцы были холодными.

— Как ты похожа на мою Бортэ, — сказал он. — Когда я увидел тебя у костра с четырьмя сыновьями, я вспомнил свою молодость, когда все, что я имею сейчас, было лишь мечтой.

Тулуй застонал. Она подошла к нему. Когда она вернулась, хан уже шел к выходу, спина его согнулась, будто он нес невидимое бремя.

Бортэ отдала своего сокола охраннику. Другой взял сокола Хасара. У Бортэ болело тело от езды, она была слишком стара для таких занятий, но ей хотелось уехать на некоторое время из Каракорума.

Тысячи шатров раскинулись теперь от берегов Орхона и до гор на краю долины. Купцы с караванами верблюдов прибывали в Каракорум из оазисов на юго-западе, привозя товары из Китая и Хорезма. Из стана Тэмугэ на востоке приезжали к хану посланцы с петициями. В государстве мужа новости распространялись быстро, их развозили всадники, которым надо было лишь показать казенную печать в местах, где они останавливались, и их обеспечивали пищей, ночлегом и свежей лошадью.

Бортэ никогда не видела настоящего города, но обширный каракорумский лагерь казался чем-то вроде него. Над шатрами часто висел дым от тысяч очагов, пока сильные ветры не рассеивали его. Женщины и мужчины крикливо торговались с купцами, ремесленники чеканили из металла инструменты, кубки, статуэтки, кузнецы молотили по железу у своих горнов — даже шум ветра заглушался. Простые солдаты, и те были богаты, как багатуры, а у начальников было всегда столько, сколько прежде не видали ханы. И все же она чувствовала, что духи, когда-то обитавшие в долине, улетели от реки и из степи в леса и горы.

Туракина, жена Угэдэя, часто говорила ей, что великий хан должен иметь большой город, чтобы весь мир знал, куда являться послам и воздавать ему должное. Бортэ понимала, что молодая женщина думает об Угэдэе, а не о Тэмуджине, когда говорит о великолепии Каракорума. Туракина мечтала о дворцах и даже, наверно, о стенах.

Хасар искоса взглянул на нее с седла. Его когда-то острое зрение ухудшилось. Он все еще мог увидеть мышь на расстоянии, но часто щурил глаза, разглядывая что-либо поблизости.