Бен выхватил свои сумки из разбитого седана и помчался к зеленому «Ауди». Ключ зажигания торчал в замке, будто водитель заранее готовился к поспешному бегству. В этой сонной деревушке, может быть, даже и не знали, что такое воровство, но все когда-нибудь случается в первый раз. Бен имел сильное подозрение, что Конский Хвост не станет заявлять в полицию об угоне своего автомобиля. Бен прыгнул в машину и поехал. Соблюдать тишину смысла не было – Конский Хвост все равно услышал бы шум мотора. Он дал задний ход, затем с визгом резины пронесся по замощенной булыжником площади и на полной скорости убрался с Rathausplatz.

Через пятьдесят минут он свернул с небольшой проселочной дороги в отдаленной лесистой местности и затормозил возле дома с первым каменным и вторым деревянным этажами. На фасаде была небольшая вывеска «LANDGASTHOF».

Благоразумно укрыв машину за полосой густо посаженных сосен, Бен вернулся к парадной двери гостиницы, на которой виднелась надпись «EMPFANG» – места есть.

Он позвонил в звонок, и через несколько минут в доме зажегся свет. Была уже полночь, и он, конечно же, поднял хозяина с постели.

Старик с глубокими морщинами на лице открыл дверь и с важным видом провел Бена по длинному темному холлу к дубовой двери с номером 7. Старым ключом он отворил дверь и включил маленькую лампочку, осветившую уютную комнату. Большую часть номера занимала двуспальная кровать с аккуратно сложенным белым пуховым одеялом. Обои с геометрическим узором кое-где пузырились и отслаивались.

– Это все, что у нас есть, – неприветливо произнес хозяин.

– Подойдет.

– Я включу вам горячую воду. Это займет примерно десять минут.

Через несколько минут, распаковав самые необходимые вещи, Бен пошел в ванную принять душ. Устройство смесителя выглядело совершенно чужим и непонятным – четыре или пять рукояток и циферблатов, похожий на телефонную трубку ручной душ, висящий на крючке, – и Бен решил, что дело не стоит того, чтобы в нем разбираться. Он обрызгал лицо холодной водой, не дожидаясь, пока горячая дойдет по трубам, почистил зубы и разделся.

Одеяло было роскошным, из гусиного пуха. Он заснул почти сразу же после того, как опустил голову на подушку.

Прошло какое-то время, может быть, несколько часов, хотя он не был точно уверен – его дорожный будильник остался в чемодане, когда он услышал шум.

Бен резко сел, сердце бешено стучало.

Он снова услышал тот же самый звук. Это был приглушенный ковром, но все же ясно различимый скрип половицы. Звук доносился откуда-то со стороны двери.

Он потянулся к столу и схватил медную настольную лампу за подставку. Другой рукой он медленно вытянул шнур из розетки в стене, чтобы лампой можно было свободно размахивать.

Он с трудом сглотнул. Сердце стучало, словно молот. Он тихо высунул ноги из-под одеяла и спустил их на пол.

Медленно и осторожно, стараясь не задеть ничего на столе, он поднял лампу. Крепко сжав ее в кулаке, он бесшумно поднял ее над головой.

И внезапно спрыгнул с кровати.

Из темноты высунулась сильная рука, схватила лампу и вырвала ее из рук Бена. Бен прыгнул в сторону темного силуэта, выставил вперед плечо и толкнул им злоумышленника в подбородок.

Но в то же самое мгновение тот, сделав ловкую подсечку, сбил Бена с ног. Изо всех сил Бен пытался встать, он бил противника локтями, но в его грудь, а затем в солнечное сплетение врезалось колено и вышибло из него дух. Прежде чем он попытался что-либо предпринять, противник обеими руками прижал плечи Бена, придавив его к полу. Бен заорал было, как только снова обрел способность дышать, но широкая ладонь зажала ему рот, и Бен обнаружил, что глядит в лицо своего единственного родного брата, которое так часто являлось ему в сновидениях.

– Ты крут, – сказал Питер, – но я все равно круче.

Богатый корсиканец умирал.

Впрочем, он умирал уже в течение трех или четырех лет и, вероятно, имел хорошие шансы прожить еще года два, если не больше.

Он жил в огромной вилле, выстроенной в стиле испанских миссионеров, которая находилась в богатом пригороде Асунсьона, в конце длинной аллеи, густо обсаженной пальмами и окруженной многими акрами ухоженной частной земли.

Спальня сеньора Проспери располагалась на втором этаже, и, хотя она вся была залита солнечным светом, множество медицинского оборудования делало ее больше похожей на палату интенсивной терапии. Консуэла, его жена, намного моложе своего мужа, уже много лет спала в отдельной комнате.

Открыв этим утром глаза, он не узнал медсестры.

– Вы не та девочка, которая бывает у меня каждый день, – произнес он резким и хриплым от застоявшейся в бронхах мокроты голосом.

– Ваша постоянная медсестра сегодня нездорова, – ответила приятная молодая белокурая женщина. Она стояла возле его кровати и что-то делала с капельницей.

– Кто вас прислал? – настороженно спросил Марсель Проспери.

– Медицинское агентство, – ответила медсестра. – Пожалуйста, не волнуйтесь. Вам это не пойдет на пользу. – С этими словами она полностью открыла клапан капельницы.

– Вы, медики, все время льете в меня какую-то гадость, – проворчал сеньор Проспери, и это было все, что он смог сказать перед тем, как потерял сознание.

Через несколько минут подменная медсестра взяла пациента за руку, пощупала пульс и обнаружила, что его нет. Небрежным движением она вернула клапан капельницы в обычное положение.

А в следующий миг на ее лице внезапно возникло скорбное выражение, и она бросилась бегом, чтобы сообщить ужасную новость вдове старика.

Бен опустился на лежавший на полу ковер, чувствуя, как из рассеченной кожи у него на голове сочится кровь, а в следующее мгновение упал на четвереньки.

Ему было дурно, и казалось, что голова с бешеной скоростью вращается вокруг оси, а туловище замерло на месте, будто голову оторвали от тела.

На него нахлынули воспоминания о похоронах, церемония которых проходила на маленьком кладбище в Бедфорде. О раввине, который пел «Каддиш», молитву за умерших: «Йисгадал в…йискадаш шмай раббо…» О маленькой деревянной шкатулке, содержавшей в себе останки, о том, как в тот самый момент, когда шкатулку опустили в яму, броня самообладания, которой прикрывался его отец, внезапно дала трещину, о его стиснутых кулаках, о его хриплом рыдании.

Бен изо всех сил жмурил глаза. Воспоминания все так же яростно атаковали его измученный за минувший день разум. Звонок среди ночи. То, как он гнал на машине в Вестчестер, чтобы сообщить новость родителям. Он не мог сделать этого по телефону. Мама, папа, у меня дурные новости насчет Питера. Последует короткая пауза; неужели мне действительно придется пройти через все это? Что там полагается говорить в таких случаях? Его отец спал в своей огромной кровати. Конечно же, было четыре часа утра, оставался примерно час до того времени, когда старик обычно просыпался.

Снабженная множеством хитроумных приспособлений, механизированная кровать матери находилась в соседней комнате; рядом дремала на кушетке ночная медсестра.

Сначала к маме. Так, казалось ему, будет правильнее. Ее любовь к сыновьям была безоговорочной и не осложнялась никакой рефлексией.

Она прошептала: «В чем дело?» – и уставилась на Бена непонимающим взглядом. Казалось, что он выдернул мать из глубокой грезы. Все еще оставаясь наполовину в мире сновидений, она не могла понять, где находится и что происходит рядом с нею. «Мамочка, мне только что позвонили из Швейцарии…» – Бен опустился на колени и нежно прикоснулся рукой к ее мягкой щеке, как будто пытался таким образом смягчить удар.

От ее протяжного хриплого крика проснулся Макс; он, шатаясь, выбежал из спальни, зачем-то вытянув перед собой руку. Бену хотелось обнять его, но он помнил, что отец никогда не поощрял подобных излияний чувств. Дыхание отца было зловонным. Жидкие прядки седых волос спутались в диком беспорядке. «Произошел несчастный случай. Питер…» В подобных ситуациях люди, как правило, говорят штампами и не видят в этом ничего дурного. Штампы успокаивают; они как заблаговременно проложенные рельсы, по которым можно без труда и лишних мыслей двигаться туда, куда нужно.