Я побежал к Буцефалу. Насколько хватит сил у оленя — не знаю. Порой гнаться по кровавому следу приходится несколько километров. На коне это делать легче, да и не надо будет возвращаться сюда. Этого самца настиг примерно в километре от водопоя. Он прислонился к секвойе, будто хотел напитаться от нее энергии, и так и умер, осев на согнувшиеся ноги. Стрела, вошедшая в тело почти по оперение, была цела. Это для меня теперь даже важнее, чем добыча. Количество целых стрел стремительно сокращается. Скоро придется покупать винтовку. Они теперь казнозарядные, под коническую пулю Минье, стоят двадцать-двадцать пять унций золота. Плюс расходы на боеприпасы.

В Мормонский лагерь приезжаю часам к девяти утра. Часов у меня нет. Вроде бы закидывал их в торбу перед десантированием с линейного корабля, но то ли потерял, то ли их тиснули на клипере. Бернард Маклафлин сразу бросает работу и идет разделывать тушу. Теперь у ирландцев почти каждый день в рационе свежее мясо. Решив последовать моему примеру, бывший мясник прикупил винтовку и дюжину патронов за двадцать две унции золотого песка, но, расстреляв половину, добыл всего одну утку. Теперь надеется, что я куплю у него винтовку и оставшиеся патроны «с большой скидкой» — всего за двадцать одну с половиной унцию.

Первой к нам подходит Катрин. Я отдаю ей кишки, печень, сердце и кусок мяса на кости. Кишки ее семья получает за то, что отварит для меня все остальное. Пошли деньги, и у меня резко пропало желание готовить пищу. У женщин это получается лучше, если мужчина — не повар по призванию. Мы обмениваемся с девушкой несколькими фразами. Ей интересно со мной. На фоне парней с ферм, каковыми является большая часть молодых мормонов, я, конечно, выгляжу светским львом лагерного разлива. Да и родители ее, заметив, как я богатею, стали спокойнее относиться к атеизму и смотреть сквозь пальцы на попытки Катрин охомутать меня.

Вторым покупателем стал Пьер Блан. Он выбрал заднее бедро. Бернард Маклафлин отделял эту часть туши с таким видом, будто кромсал француза. С неделю назад Пьер Блан подошел к шалашу ирландцев, чтобы согласовать очередную непонятку, и увидел блестку в одном из камней, которыми было обложено кострище. Он уступил требованию соседей с условием, что ирландцы отдадут ему эти камни. Мол, хочет свой очаг оборудовать получше. Совершив обмен, французы добыли из камней золота на две с половиной сотни баксов. Мало того, ирландцы не помнили, где именно взяли эти камни. До вчерашнего дня они лазали по склону выше своего участка и разбивали в пыль все камни подряд, промывали ее, но так ничего существенного не нашли. Потом вернулись мыть речной ил. Сказать, что после этого они всем сердцем полюбили соседей-французов — ничего не сказать.

Следующей приковыляла хромая на левую ногу хозяйка столовой Сара Флинт — блеклая женщина лет сорока пяти, мать четырех детей, которые со своими семьями моют здесь золото. По слухам, мать одна зарабатывает больше, чем они все вместе. Несмотря на хромоту, Сара Флинт поспевает везде и узнает все лагерные сплетни одной из первых. Она забрала грудину. Ребра весят мало, стоят дешево и на них есть малость мяса. Сара Флинт порубит грудину на маленькие кусочки и приправит бобы, которыми кормит клиентов. И пусть кто-нибудь из старателей скажет, что бобы не со свежим мясом!

Затем приходят те, кому подвернулась удача, забирают лучшие и большие куски, щедро отсыпая золотой песок. Беднота покупает остатки. Шкуру я отнес в магазин Фредди Беркли и обменял на сухари. Приготовленное к обеду мясо до следующего утра протухает на такой жаре, даже к ужину уже с легким душком, поэтому, возвращаясь с охоты, завтракаю сухарями. В палатке, чтобы не нервировать завистливых соседей-ирландцев, взвешиваю выручку и складываю ее в кожаный мешок, который вожу с собой. Он заметно потяжелел. Уже хватит на небольшую шхуну, если добавить заначку с прошлой эпохи в спасательном жилете, который служит мне подушкой и который оставляю в палатке, потому что не вызывает у воров интереса. После чего меняю башмаки на сапоги и иду мыть золото, не слишком напрягаясь. Чем-то же надо заниматься до вечера. Недоспанное ночью доберу в сиесту, когда будет слишком жарко, а болтать или играть здесь не с кем, все заняты делом.

В воскресенье я подождал, когда высохнут постиранные штаны, надел их и поехал на охоту. Обстирывают меня и всех, кто готов заплатить, соседки-мормонки. Берут по доллару за предмет одежды. Мыло им подогнал я. То самое, которым снабдила меня Эсмеральда Домингес. Мыло здесь дорогое, отдал его в долг, за обстирывание меня. Соседки еще торчат мне пять баксов, но уже с лихвой отбили расходы на покупку мыла. Предлагал им открыть прачечную, мол, больше заработают, чем на мытье золота. Не поверили. Может, они и правы. Большая часть старателей стирает одежду раз в месяц, когда та становится от грязи такой твердой, что перестает сгибаться. Делают это обычно по воскресеньям. Поскольку у большинства всего один комплект одежды, дожидаются, когда она высохнет, завернувшись в одеяло или кусок материи. В воскресенье до вечера Мормонский лагерь больше похож на туземный.

Выехал немного раньше обычного, потому что охотиться буду на самой дальней точке. У меня появилось несколько последователей. Коней у них нет, поэтому охотятся парами и поближе к лагерю, чтобы успеть дотащить до него добычу, пока не вздулась от жары. Ездить мне приходится все дальше, а добычи становится все меньше. Пару раз возвращался ни с чем, если не считать уток, которых съедал сам. Стреляю их редко, потому что подранок может забиться в заросли — и черта с два его найдешь без охотничьей собаки! В итоге останешься и без добычи, и без стрелы. Начинаю подумывать о том, что пора бы заканчивать с мытьем золота и охотой и заниматься чем-нибудь поприбыльнее. Решил подождать до холодов.

Места здесь прекрасные. Как представлю, что скоро сюда придут цивилизованные люди и наведут свой порядок, так сердце кровью обливается. Надеюсь, здесь сделают национальный парк до того, как истребят всё. Хотя природа все равно возьмет свое. По ее меркам люди — это паразиты-временщики, которые, чрезмерно расплодившись, погадят ей каких-нибудь несколько тысячелетий, а потом сократят сами себя до минимума и станут жить в согласии с природой, как и весь остальной животный мир, или исчезнут на миллионы лет.

Буцефал вдруг громко заржал. Не от испуга. Так жеребцы ржут, почуяв кобылу. Та не ответила. Я осмотрел окрестности. Кроме птиц, не увидел больше никого. Тут хватает лесов и складок местности, чтобы спрятаться целому табуну кобыл. Только вот, что она здесь делает? Кони предпочитают пастись на открытых пространствах, где издали увидят своих врагов. Да и кобыла сразу бы ответила, если бы ей не помешали, что способен сделать только человек. Кто он и что здесь делает? На телеге в этих местах не проедешь, верхом на кобылах ездят только дамы и дебилы, значит, используют, как вьючную. Скорее всего, это охотник, который не хочет, чтобы я узнал, где он находится. Либо боится стать моей жертвой, либо охотится на меня. Я привык надеяться на лучшее, но готовиться к худшему. Поэтому пришпорил коня, чтобы оторваться от возможного преследователя и подготовиться к его встрече.

Место для ночевки выбрал так, чтобы с трех сторон меня прикрывал лес. По лесу труднее бесшумно подкрасться ночью, в нем всегда много сухого валежника, который в темноте не разглядишь, а стрелять издалека помешают деревья. Если кто-то пожалует в гости, то только по лугу. Я соорудил ложе из травы, накрытой попоной, и седла вместо подушки. Сверху положил одеяло. Ужинал неторопливо, внимательно прислушиваясь и осматривая окрестности. Жеребец больше не ржал, хотя время от времени принюхивался и вываливал наружу свое возбужденное достоинство, довольно внушительное. Наверное, представлял, как поимеет кобылу. Когда стемнело, я соорудил на ложе муляж спящего человека из травы и одеяла и перебрался за ближайшие деревья слева от него, где лес уходил вверх по склону.