Вернулись они через пять дней. Оба небритые, уставшие, пропахшие угольным дымом, как будто ехали, ухватившись за дымовую трубу паровоза, но переполненные чувством выполненного долга. Секретарша Сесилия Годдард, предупрежденная мной, сразу впустила их в кабинет. Старший, двадцатидевятилетний крепыш с кудлатой рыжеватой шевелюрой, подождал, когда выйдет секретарша, после чего достал из-за пазухи письмо на плотной дорогой бумаге, сложенное и перехваченное накрест бечевой, скрепленной сургучной печатью, вручил мне. Адрес отсутствовал.

— Нам сказали, что вы сами знаете, кому его передать, — доложил крепыш, не называя отправителя письма по имени.

— Да, знаю, — подтвердил я, налив им по бокалу белого вина из Бордо, кисловатого.

Оба жадно выпили, но, судя по скривившимся физиономиям, не оценили напиток по достоинству.

— Нам сказали, что могут потребоваться добровольцы, — осторожно, я бы даже сказал, боязно поставив на стол хрустальный бокал и вытерев губы тыльной сторон ладони, сообщил крепыш. — Мы готовы присоединиться к отряду.

— Это будет за пределами нашей страны, — предупредил я.

— Мы знаем, — сказал он.

— Если это случится, сообщу вам заранее, — пообещал я.

— Благодарю, сэр! — козырнув, произнес крепыш.

После чего они взяли, не считая, деньги за работу, по двадцать долларов на брата (месячный заработок унтер-офицера). Плюс кое-что должно было остаться и от выданного им на дорожные расходы. Надеюсь, этих денег хватит будущим добровольцам, так и не вернувшимся с Гражданской войны, чтобы продержаться до дня Х. Я не знал, что в письмах, не стал их вскрывать и удовлетворять любопытство, но догадывался, что Карлосу де Сеспендесу требуются наемники с боевым опытом. Бывшие рабы с плантаций и ремесленники из городов не смогли достойно противостоять регулярной испанской армии, которая сейчас не славилась ни отвагой, ни дисциплиной. Генерал Максимо Гомес научил их стрелять из винтовок и орудовать мачете, но этого оказалось мало. Требовалось обученное, опытное, сплоченное, боевое ядро, которое вело бы за собой толпу с оружием.

Утром шестого мая тысяча восемьсот шестьдесят девятого года всё свободное от дел население города Уилмингтон собралось на набережной. Провожали в рейс пароход «Катрин». Последний раз так много людей присутствовали при отходе парохода в конце войны, когда «Катрин» была единственной, кто прорывал блокаду. После войны судов в порт стало приходить много. Зеваки, конечно, не оставляли без внимания каждое, но не собирались в таком количестве. На этот раз провожали добровольцев на чужую войну. Или почти чужую. Триста солдат и офицеров под командованием бригадного генерала Томаса Джордана поднялись на борт судна и разместились в его каютах и твиндеке. Сейчас большая их часть стояла на баке, корме и главной палубе на правом борту, махали незнакомым дамам, кричали им комплименты и сальности, кто на кого учился. Дамы, наряженные в самые красивые платья, для показа которых, собственно, и приперлись на набережную, махали в ответ и улыбались так счастливо, будто встречают женихов, с которыми прямо сегодня пойдут венчаться.

Бригадный генерал Томас Джордан стоял рядом со мной на правом крыле мостика и старался казаться мужественным и строгим. Ему сорок девять лет. Среднего роста и сложения. Темно-русые волосы с сединой. Спереди две залысины, делающие лоб выше, а лицо — умнее, что для военного скорее минус. Недостаток волос на макушке компенсируется избытком на щеках и подбородке. Борода у него средней длины, недавно подстриженная, а вот усы полностью закрывают губы. Не поручусь, но мне показалось, что у бригадного генерала безвольный рот и, возможно, подбородок. Очень часто бороду и усы отпускают именно для того, чтобы люди не сразу разглядели, с каким ничтожеством имеют дело. Он закончил военное училище Вест-Поинт, принял участие в стычках с семинолами и мексиканцами, которые почему-то называют войнами, но о его подвигах почему-то не сложили песни и легенды. Потом получил чин капитана и перешел в квартирмейстеры и оккупационные администраторы. Видимо, в армии США ему мало что светило, поэтому перебежал к конфедератам, где мигом стал штабным офицером в чине подполковника, потом начальником штаба и полковником, через год — бригадным генералом, а за год до окончания Гражданской войны, когда все менее честолюбивые и более умные отказывались от этого назначения — командующим Третьим военным округом в Южной Каролине, где никак себя не проявил, поэтому был сразу же помилован федералами. Чтобы не затеряться на фоне чужих побед, после войны накропал критический обзор действий других генералов-южан, обвинив их в бездарности и трусости. Есть два способа убедить всех, что ты самый-самый: хвалить себя или втаптывать в грязь остальных. Первый приятнее, а второй эффективнее и тоже доставляет некоторое удовольствие, но могут быть издержки при встрече с жертвами. До конца апреля этого года Томас Джордан работал журналистом и редактором в какой-то газетенке в Мемфисе. Наверное, благодаря статьям о своих подвигах, привлек внимание Карлоса де Сеспендеса, после чего и получил предложение стать начальником штаба революционной армии, от которого не смог отказаться. На нем серый (во время гражданской войны этот цвет имел название «конфедеративная кирза») мундир южан с генеральскими нашивками на стоячем воротничке — две перекрещенные сабли и три звезды над ними. Черное кепи с низкой тульей, которое называют сар, держит в левой руке. Наверное, льстивые подчиненные сказали ему, что без головного убора смотрится воинственнее.

— Наш народ до сих пор помнит своих героев! — восхищенно произносит отставной бригадный генерал и машет этому народу кепи.

После войны прошло четыре года, но многие южане до сих пор считают себя другим народом и требуют не путать их с какими-то северянами. Это у них сохранится до двадцать первого века, когда появятся еще два этноса — жители Восточного и Западного побережий. Я заметил, что неважно, где ты родился, а важно, где прижился. Кто-то всю жизнь проводит в родных краях, кто-то, повзрослев, перебирается в другой регион или страну и там чувствует себя своим, кто-то всю жизнь мечется, не догадываясь, что метания — и есть его среда обитания, кто-то — любимая болезнь россиян — дома считает себя чужаком, случайно оказавшимся в этой грязи, но никуда не уезжает, углубляя трясину, потому что догадывается, что вне родного болота никому не нужен.

— Не доводилось воевать на суше? — спрашивает меня Томас Джордан.

Видимо, его проинформировали, что на море в эту эпоху я малость повоевал.

— Нет, — отвечаю я.

Ведь не поверит, что военного опыта на суше у меня больше, чем у всего его отряда вместе взятого.

— Зря! Только сражаясь лицом к лицу, можно понять, что такое война на самом деле! — восторженно произносит он.

Насколько я знаю, большую часть службы в армии отставной бригадный генерал воевал лицом к карте, донесениям и накладным. Чем дальше от поля боя, тем больше героев.

Мои матросы выбирают на борт швартовы, поданные на берег с кормы, и я даю команду старшему помощнику Джозефу Адамсу:

— Правая машина малый вперед!

До ходового мостика долетает перезвон телеграфа в машинном отделении, который вскоре стихает, а затем доносится перестук двигателя. Винт взбаламучивает воду за кормой, поднимая к поверхности светло-коричневый ил. Пароход медленно, преодолевая встречное течение, начинает двигаться вперед. Швартовы, поданные с бака, ослабевают. Я машу рукой боцману, чтобы выбирал их. Тот кричит на пристань, где услужливые зеваки помогают скинуть гаши с кнехтов. Матросы руками быстро, стараясь не замочить, выбирают швартовые концы на бак, накручивают на вьюшки. «Катрин» отваливает от пристани под восхищенные крики собравшихся на набережной.

— Руль лево на борт! — командую я рулевому, а старшему помощнику: — Левая машина малый назад!

Нос парохода начинает быстро уходить влево. Когда «Катрин» оказывается правым бортом к течению, на какое-то время застывает в таком положении, сносимая течением. Затем, словно убедившись, что все равно не отстанут, продолжает разворот, убыстряясь.