Не уверен, что Энкиманси поверил в искренность моих намерений и необходимость преобразований. Скорее всего, верховному жрецу храма богини Нанше уже было все равно, потому что понимал, что его эти изменения не успеют коснуться.

— Я слышал, твои купцы постоянно плавают в Дильмун. Хотел бы отправиться туда, чтобы потом быстрее добраться до царства мертвых, — спокойно произнес он.

— Поплыли со мной до Лагаша, а там я посажу тебя на первое же судно до Дильмуна, — предложил я.

— Мне надо закончить кое-какие дела здесь, — сообщил Энкиманси.

— Постарайся успеть за месяц до зимнего солнцестояния, потому что ближе к нему купцы приостанавливают плавания до возвращения тепла, — предупредил я.

— Я прибуду раньше, к празднику богини Нанше, после чего и поплыву в Дильмун, — пообещал он.

Приплыл Энкиманси на большой плоскодонной лодке в конце первого месяца зимы, которая у шумеров в этом году началась в октябре. Впрочем, так называю это время года я, а шумеры словом энтен, что правильнее было бы перевести, как период между окончанием сельскохозяйственных работ, сбором последнего урожая и паводком на реках Тигр и Евфрат. Второй период, который я называл летом, начинался в феврале-марте и носил имя эмеш, что правильнее было бы переводить, как плодородный, приносящий плоды земли, сельскохозяйственный. Оба начинались вечером в первый день новой луны, поэтому даты каждый год менялись. Год был разбит на лунные месяцы, а чтобы компенсировать разницу с солнечным годом, через определенное количество лет, которое высчитывали жрецы Ниппура, добавлялся еще один месяц. У каждого месяца было свое название, связанное с сельскохозяйственными работами или храмовыми праздниками. Если первые обычно были одинаковыми во всех шумерских городах, то вторые — разными. Сутки начинались вечером и делились на девять частей: ночь на три по четыре часа, а день на шесть по два. Часы были солнечные и водяные. Последние шли не очень точно, особенно ночью, когда некому было подливать воду в сосуд, из-за чего давление снижалось, капли падали реже и часы начинали «отставать».

Пробыл в Лагаше ниппурский жрец до начала второго месяца энтена, который назывался в честь богини Нанше. Он провел праздничную церемонию в честь главной богини города. Иннашагга ассистировала ему. Со следующего года ей придется делать всё самой. К концу праздника Энкиманси настолько ослаб, что на следующий же день был перенесен на «Лидду», не успевшую закончить погрузку, и отправлен в Дильмун. Умер он через день после прибытия в этот порт. Благодаря этому, Энкиманси не надо было пересекать Персидский залив, чтобы добраться до царства мертвых, вход был совсем рядом, что сочли наградой богини Нанше за его многолетнюю службу ей.

После зимнего солнцестояния в Лагаш приплыл на лодке деверь Мескиагнунна. Он женился на Рубатум, младшей сестре Гильгамеша, и обзавелся тремя дочерями. Жена опять была беременна, и злые языки утверждали, что девочкой. Впрочем, прибыл он не для того, чтобы похвастаться неумением зачать сына.

— Гильгамеш предлагает нам с тобой присоединиться к походу на семитов, — сообщил Мескиагнунна.

— С каких это пор более слабый зовет под свое командование более сильного?! — возмутился я. — Может, мне еще и энси Шуруппака предложит пойти под его командованием в поход?!

Шуруппак постоянно находился под чьей-либо опекой, как мягко называли взимание дани. У этого города-государства в подчинении не было ни одного городишки, только несколько деревенек. Отсутствовал и лугаль, потому что сдавались быстрее, чем начиналась война. Сейчас Шуруппак «опекал» соседний Ниппур.

— Нет, он не будет командовать тобой. Мы пойдем тремя колоннами, каждая под командованием своего лугаля. Если не хочешь идти сам, пошли кого-нибудь другого, — объяснил Мескиагнунна.

— Командовать он не будет, но расскажет всем, что именно благодаря ему и выиграли сражение, — подсказал я. — В итоге мы сделаем дело, а слава достанется ему. Нет уж, пусть идет сам. И тебе не советую присоединяться к Гильгамешу. Если поход окажется неудачным, виновником будешь объявлен ты.

— Я не смогу отказаться. Мои воины узнали, какую богатую добычу ты привез из страны гутиев, и хотят такую же, — признался он.

Я сделал вид, что поверил Мескиагнунне. Мои разведчики доносили, что он намертво закрепился под каблуком жены, которая обожала своего старшего брата Гильгамеша и при каждом удобном случае ставила его в пример мужу.

— Возьми в поход только тех, кто думает, что у семитов можно захватить такую же богатую добычу, как в Эшнунне, — насмешливо посоветовал я.

— Я так и сделаю, — ухмыльнувшись, ответил Мескиагнунна.

Остаток зимы я занимался возведением крепостных стен и зданий самого разного назначения. Строительных материалов было много, строителей — еще больше, денег и вовсе немеряно, так что работы кипели. Благодарные жители Лагаша или просто холуи соорудили несколько стел, на которых я изображен несущим на голове корзину с глиной. По их мнению, это должно было обозначать мое непосредственное участие в стройках. Да, здесь принято носить грузы на голове, но не корзины с глиной, потому что содержимое будет высыпаться. Я указал на ошибку, но мне тут же возразили, что несу не глину, а кирпичи. Разве что мне эту корзину с кирпичами поставили на голову другие, потому что одному поднять ее очень трудно.

Как я и предсказывал, Гильгамеш одержал блестящую победу над семитами. Правда, ему пришлось быстро отступить с поля боя (злые языки назвали это трусливым бегством), но зато врагов перебили множество. Один только Гильгамеш заколол копьем пару сотен. Убил бы и больше, если бы семиты догнали его. При этом энси Урука мог бы погибнуть, если бы необдуманно полез спасать своего зятя Мескиагнунна, препаршивейшего полководца, который не сумел вовремя отойти, продолжил сражаться и позорно попал в плен. Теперь это ничтожество требует от Гильгамеша выкупить его из плена по безумной цене, заломленной семитами. Невиданная наглость!

Я не собирался освобождать Мескиагнунна. Считаю, что выкупать пленных нельзя, иначе их будут захватывать снова и снова, и цена будет постоянно расти. Может быть, думаю так потому, что ни разу не попадал в ситуацию, когда моя жизнь зависела бы от выкупа. Узнав от жены, которой написала ее мать Нинбанд, сколько хотят за освобождение Мескиагнунны, я посочувствовал, но давать золото отказался. Я предупреждал деверя. Послушал жену, которая умнее меня — пусть она и выручает. У меня были другие планы на лето. Пришлось их поменять после приезда Нинбанды.

Вдова выглядела совсем старухой, хотя ей было всего сорок пять лет. Женщины в этих местах и в будущем будут созревать быстро и увядать еще быстрее. После тридцати они уже выглядят старыми. Происходит это как-то внезапно. Вроде бы только вчера была молодой, цветущей женщиной, а сегодня ее будто подменили. Я не видел тещу несколько лет, поэтому удивился произошедшими с ней переменами в худшую сторону. К морщинам добавились густые черные усы, из-за чего мне все время казалось, что разговариваю с мужиком, у которого высокий, женский голос. В разговоре со мной теща ни словом не обмолвилась о главной цели своего визита. Якобы приехала внуков повидать.

За нее все сказала ночью Иннашагга. Мы лежали в большой комнате в новом дворце, стены которой были оббиты панелями из красного дерева, на широкой кровати, изготовленной из тиса и застеленной пуховой периной и льняной простыней. Эти мои нововведения стали модны у богатых лагашцев и, говорят, не только. Воздух был наполнен сладковатым ароматом недавно потушенных, восковых свечей, которые я научил делать местных мастеров. Мы только что позанимались любовью, и удовлетворенная Инна прижималась ко мне, я чувствовал ее теплое дыхание, скользящее по моей еще не остывшей груди.

— Мать не переживет, если Мескиагнунна погибнет. Если его жена родит девочку, а жрецы говорят, что так и будет, то начнется смута за власть в городе. Одни хотят, чтобы правил ты, другие позовут Гильгамеша, третьи захотят кого-нибудь из своих, никак не связанного с нашим родом. Кто-то распускает слухи, что наш род проклят: отец и Ааннепадда погибли, Мескиагнунна в плену… — тихим голосом и с жалобными нотками сообщила Иннашагга.