Мой лагерь находится напротив главных городских ворот, которые носят название Ниппурских, потому что дорога от них ведет к этому городу. Я обитаю в шатре, захваченном среди прочих трофеев в обозе уммцев. Он сделан из плотной грубой шерстяной ткани, выкрашенной в темно-красный цвет. Местами краска выгорела или вылиняла, так что теперь шатер пятнист, представляет широкую гамму оттенков красного. Раньше в нем жил энси Уш. Дует прохладный северный ветер с далеких гор, поэтому я сижу в шатре неподалеку от открытого входа в компании Энкале и Тиемахта и вместе с ними смотрю на две башни по бокам от ворот, на которых собралось многовато народа.

— Замышляют вылазку? — отпив из трофейной бронзовой чаши, ранее принадлежавшей энси Уммы, глоток финикового вина, которое мне нравится больше местного пива, задаю я вопрос не столько своим собурдючникам, сколько самому себе.

— Вряд ли. Для атаки у них силенок маловато. Им бы крепостные стены удержать, — уверенно отвечает Энкале. — Машут флагом, наверное, хотят встретиться с тобой. Пойдем поговорим?

— Им надо, пусть они и идут к нам, — решаю я и приказываю: — Выдели караул, пусть встретят их парламентеров, скажут, что я гарантирую неприкосновенность, и приведут сюда.

— Сам схожу, — говорит энси Гирсу, ставит бронзовую чашу с недопитым финиковым вином на маленький деревянный столик, покрытый красноватым лаком, встает с раскладного стула с потертым кожаным сиденьем и выходит из шатра.

Мой покой охраняют копейщики из Лагаша и лучники-эламиты. Остальные войска, разделенные на три отряда, расположились напротив других трех ворот. Энкале берет с собой пяток лагашцев и идет с ними к Ниппурским воротам, хотя мог бы и не делать этого. В бою с уммцами у него не было возможности выслужиться, вот и старается сейчас. Осада — его последний шанс проявить себя в этой компании.

Делегация состояла из трех жрецов. Видимо, моя гарантия неприкосновенности не внушала доверия. То есть, не сдержать слово, данное врагу, шумеры не считают зазорным в принципе или позволяют только мне, а уверены в том, что жрецов никто не тронет, даже я. И то верно: если я — земное воплощение бога, зачем мне убивать своих ревностных служителей?!

Я встречаю их сидя и не предлагаю им сесть, не угощаю. Это выглядит еще более унизительным, когда Энкале садится рядом со мной и берет со столика чашу с недопитым вином. Всем троим за пятьдесят, что по нынешним меркам глубокая старость, а к старикам, тем более жрецам, принято относится с почтением.

— Расскажите мне, чем вы так прогневили богов? — вместо ответа на их приветствие задаю я вопрос.

— Не знаем, великий энси, любимец богов! — тяжело вздохнув, произносит тот из них, что стоит посередине, ухватившись двумя руками, густо покрытыми пигментными пятнами, за посох из светлого дерева с навершием из красного в виде рогатой головы быка. — Если бы знали, уже бы выпросили прощение у них!

— Я могу подсказать. Ваш правитель нарушил клятву, данную Месилиме, энси Киша, захватил не принадлежащие ему земли и даже посмел свалить священную стелу. Наверное, кто-то из вас присутствовал при принесение этой клятвы, — сказал я.

— Мы все трое слышали ее и предупреждали Уша, что за нарушение клятвы будет покаран богами. Он не послушал нас, заявил, что никаких клятв не приносил, а за других отвечать не обязан, — рассказал жрец и добавил печально: — За что и поплатился. И не только он.

— Да уж, он сильно разгневал богов, раз они помогли таким малым силам победить его войско, — согласился я, после чего спросил строго: — Зачем вы пришли?

— За миром, — ответил жрец. — Мы поняли волю богов, хотим исправить ошибки, заплатить за нанесенное им и тебе оскорбление.

— Что вы можете предложить мне ценнее своего города, который завтра будет захвачен и разграблен?! — насмешливо поинтересовался я.

На счет завтра я, конечно, загнул. Дай бог завтра закончить первый таран. Делают их не такие опытные плотники, какие были у меня под Кишем.

Жрецы, стоявшие по краям, посмотрели на стоявшего в середине, который склонил голову и сильнее сжал посох обеими руками.

— Мы сильно прогневили богов, но разорение города будет чрезмерной платой… — начал жрец.

— Ты лучше богов знаешь, какой должна быть плата?! — перебил я дерзко.

— Нет, мне не дано это знать, — смирено произнес он. — Я надеюсь, что боги услышали наши покаянные молитвы и пожалеют своих заблудших рабов, которые готовы заплатить за нанесенные обиды.

— Платой будет полное подчинение мне Уммы вместе со всеми поселениями. Отныне я буду вашим лугалем и буду назначать вам энси. За снятие осады заплатите мне десять мана (один мана — примерно полкилограмма) золота, двадцать мана серебра и тридцать мана бронзы. Моим старшим командирам, — показал я на Энкале и Тиемахта, — по десять мана серебра и двадцать мана бронзы, десятникам — по три штуки (штука — четыре метра на три с половиной) беленой ткани и тридцать шесть сила (немного более тридцати литров) ячменя, а простым воинам — по штуке ткани и двенадцать сила ячменя или, по договоренности, любой другой товар на эту цену. Каждый год вы будете выплачивать мне дань — сто гур ячменя, — потребовал я, увеличив количество запрошенного с Киша зерна Месаннепаддой, привыкшего к шестеричной системе счисления, до более приятного мне по десятичной системе.

В переводе на тонны это будет где-то от двухсот до двухсот двадцати пяти. Был готов сбавить немного, потому что даже половины этого количества мне хватит на содержание армии, которую собирался увеличить втрое. Как следствие, у Уммы будет меньше возможностей содержать большую армию, придется рассчитывать на мою защиту.

— Мы передадим твое пожелание… — начал жрец.

— Не мое пожелание, а волю богов, — опять перебил я. — Времени у вас до рассвета. Потом переговоры прекратятся и заговорят наши тараны, луки и копья. — Словно только сейчас вспомнив, я произнес, мило улыбаясь: — Забыл предупредить, боги разрешили мне ограбить и храмы. Место, где нарушили клятву, должно быть вторично и еще страшнее осквернено и только потом очищено.

Жрецы переглянулись, а затем дружно понурили головы. Теперь можно было не сомневаться, какое решение примут граждане славного города Умма.

— Энкале, проводи их, — приказал я. — Ты ведь завтра станешь энси Уммы, тебе придется держать совет с этими людьми, познакомься с ними поближе. Если кто-то не понравится, скажешь, я найду ему замену.

Энси Гирсу чуть не поперхнулся финиковым вином, которое отпивал из чаши. Энкале, наверное, посчитал, что платой за помощь мне будет выплата уммцев, которой был безмерно рад, судя по его улыбке, когда я произносил, сколько ему должны заплатить, а тут такая щедрость! Он еще не догадывается, что править придется не Гирсу, небольшим городком, где он свой, а большим и чужим, враждебным, где его будут считать соучастником убийства их родственников и друзей. Впрочем, всё будет зависеть от его умения ладить с городской верхушкой. Люди долго помнят бытовое убийство близкого человека, а гибель на войне воспринимается отстраненно. Тем более, что есть боги, на которых сваливают основную вину, а спроса с богов никакого.

Я помню главную заповедь любого правителя «хлеб и зрелища». Хлеба мы везем мало. Выплата дани Уммой начнется только в конце весны, после сбора первого урожая. Зато зрелище устроил запоминающееся. За образец взял римские триумфы. Первыми в город ввели трофейные колесницы, нагруженные добычей. Затем ехал я на бывшей колеснице Уша, украшенной позолоченной бронзой. За ней везли на обычной трех связанных пленников, старших командиров врага, Пабигалтука, Лупада и Билала. Я хотел провести их на буксире за своей колесницей, но двое из-за ран не могли идти самостоятельно. За пленниками шли рабы, женщины и дети, которые потом вернутся в деревни на Гуэдинне. Дальше ехали наши колесницы и шагали копьеносцы и лучники, нагруженные трофеями. Лагашцы уже знали, что мы разбили врага и взяли богатую добычу, но увидеть — это другое. Уверен, что и взрослые, и детвора, стоявшие на обочинах, будет помнить это зрелище до самой смерти. Это их энси и лугаль и солдаты их гарнизона — родственники, друзья, соседи или просто знакомые — победили превосходящего противника, значит, это и их повод для гордости и хвастовства. Теперь много лет события в своей жизни лагашцы будут отмерять от этой даты: «Это было через год (или за два года) до нашей победы над Уммой».