— И? Ты почему тогда до сих не собрана?! — отмахиваясь от очередного шара и пробираясь следом за мной на кухню, возмущается Ник. — Уже семь вечера!

— Ни-и-ик, — с самой несчастной и заискивающей миной тяну я, — а давай я так поздравлю, а? Правда, не хочу никуда идти.

— Обойдешься, — не проникается бесчувственный Ник, — сегодня мы будем пить, танцевать и веселиться!

И, судя по упрямому выражению лица, его не переубедить, поэтому приходится вздохнуть и уйти собираться.

— Это твои работы?

Не оборачиваясь, задумчиво спрашивает Ник, когда спустя час я появляюсь на кухне. Он стоит у окна и разглядывает — подойдя, я заглядываю ему через плечо — мой набросок аллеи парка с фонарями.

— Угу.

— Извини, что без спроса, — без намека на раскаянье и сожаление проговаривает он и перелистывает.

И, даже не глядя, я знаю, что дальше единственный рисунок в цвете — река и старая полуразвалившаяся церковь на пригорке, которую я рисовала у Ба, а Дэн с Ромкой, как маленькие дети, с хохотом запускали воздушного змея и «портили кадр» Милки, поэтому в итоге, плюнув на пейзажи, она снимала их.

— Кофе будешь? — спрашиваю, отходя к плите.

Отбирать блокнот я не собираюсь и возмущаться тоже.

— Давай, — отрешенно бормочет Ник, — и пожрать что-нибудь есть? Будь человеком…

Человеком приходится быть и плов разогревать, изредка косясь на его задумчивую рожу. Вот чего он так пристально рассматривает мои художества?

Художества, к слову, от слова «худо», поелику в гаху я не поступила и позавчера была вызвана «на чай» к Савелию Евстафьевичу, где получила грандиозную выволочку и номера трех репетиров, с которыми уже согласовано и мне надо обговорить только время.

— Ты почему сразу мне не позвонила, Dummer Junge[1]?! — хватался за голову оскорбленный до глубины души мой крестный. — Zum Teufel[2]! Да скажи ты хоть две недели назад, я бы договорился!

В этом я не сомневалась, поскольку в друзьях Савелия Евстафьевича ходили все: от высших чинов и чиновников до маргинальных слоев общества и братвы.

— Захотела честно? Будет тебе честно! — завершал воспитательную беседу он со зловещей улыбкой и бахнул на столик блокнотный лист. — Год будешь заниматься и только пробуй не поступить мне! Скрыть от меня! К черту твоих родителей, но не признаться мне?! Твоему все понимающему и самому чуткому крестному на свете?! Не прийти сразу и не сказать?! Да тебя бы за полгода до Микеланджело бы натаскали!

— Oje[3]! — напоследок простонал Савелий Евстафьевич, обращая взгляд к потолку. — Эта дура и моя крестница! За что?!

В общем, уши у меня горели и степенью собственной дурости я действительно прониклась и весь вечер проревела, уткнувшись в подушку.

Но сделанного все равно не воротишь, поэтому убиваться и корить себя целый год я не собиралась, а вот репетиторам уже позвонила и работы свои скинула, дабы они могли оценить «фронт работы».

— Слушай, — задумчиво потирая подбородок, неслышно подошел ко мне Ник, — как тебе идея заняться росписью моего нового клуба?

Кофе поднялось невовремя и джезву с огня я сняла тоже невовремя.

— Что?!

Турка в моих руках опасно накренилась, и, если б не подхвативший ее Ник, я бы ошпарилась.

— Ты распишешь мой новый клуб, — с загорающимися глазами и щелкая пальцами, уже уверенно возликовал Ник. — Да, мне эта идея полностью нравится.

— А мне нет, — я скрестила руки на груди и поджала губы, — ты с ума сошел? У меня ни образования, ни опыта!

— Зато талант, — Ник хмыкнул, — мне понравились твои работы и твой стиль.

— А приёмной комиссии нет. Ник, я в гаху не поступила!

— И отлично, — оптимистично заверил он меня, — у тебя будет много свободного времени. Нет, ты подумай, куча стен и полный полет фантазии! Твори не хочу!

— И вытворяй, что хочешь… — не отойдя еще от шока, пробормотала я.

— Именно! Ловишь на лету, Варька! — Ник расплылся в очаровательной, как только он умеет, голливудской улыбки. — Мы с тобой точно сработаемся!

Мой страдальческий стон и панический взгляд он нагло проигнорировал и еще более нагло полез за молоком в холодильник.

— На большом воздушном шаре, — махая руками и пританцовывая, вопила я, — мандаринового цвета…

Долго грустить и паниковать в компании Ника невозможно. С ним только веселье, только безумие.

— Мы с тобой проводим это лето…

У черного входа клуба в облаке шаров и под грохот Елки мы лихо затормаживаем в начале десятого, и Ник со смехом и шутливым поклонном распахивает передо мной дверцу кабриолета, помогая выбраться.

— А шары? — спрашиваю, когда он тянет меня на второй этаж.

— Ребята заберут, — отмахивается Ник и распахивает дверь, на которой я успеваю заметить табличку VIP.

— Какие люди спустились до простых смертных, — орет неожиданно оказавшийся здесь Ромка, — Ник, сволочь, ты это сделал!

— Да, и с тебя бутылка! — указывая на него, широко улыбается Ник.

— Вы на что спорили?! — тыкая его под ребра, спрашиваю подозрительно.

Вместо ответа оба ржут и переглядываются, а Милка закатывает глаза и с улыбкой усаживает меня рядом.

А в десять я скрываюсь в кабинете Ника — самом тихом месте — и, пользуясь щедро одолженным компьютером, по скайпу связываюсь с Дэном.

У нас разница с Непалом всего 45 минут, с плюсом в их сторону, поэтому Дэн собирается спать, а звонок перед сном — уже традиция.

Он загорел за эти дни, а волосы, наоборот, стали светлее.

По крайне мере, так кажется мне, а вот Дэн отрицает.

За его спиной виднеется светлая стена и деревянное изголовье кровати, сегодня они ночуют в гостинице Тала — небольшого поселка, фотографии которого еще пару часов назад скинул мне Дэн.

И когда я говорю сейчас, что очень красиво и горы высокие, Дэн отрицательно качает головой и смеется, что это еще даже не горы.

— А мы сегодня у Ника в клубе, — улыбаюсь в ответ, — празднуем пятилетие его детища.

Я рассказываю ему про предложение Ника и шары, про Милку с Ромкой, что все также переругиваются весь вечер, но сидят рядом и танцевать бегают постоянно.

Дэн рассказывает про переход из Бульбуле, где они ночевали вчера, а это 27 километров пешком, про деревню, через которую шли и в которой сделали привал, ибо из уличной кафешки одуренно пахло кофе, пусть и растворимым, но все равно божественным, про водопад в Тале, до которого они сгоняли с Вадимом не смотря на усталость, потому что там виды офигенные, и он сейчас мне скинет фотки.

И, когда он наконец отключается, завтра им рано вставать, я закрываю глаза и откидываюсь на спинку кресла.

Еще две недели.

Четырнадцать дней и Дэн будет дома.

[1] Dummer Junge (нем.) — дурачок, глупыш.

[2] Zum Teufel! (нем.) — Черт возьми!

[3] Oje! (нем.) — О, Господи!

У всех своя точка невозврата детства, отсчета взрослости.

И нет, я сейчас говорю не про первую сигарету, бутылку пива или первый неловкий и скомканный секс — это не показатель, вырастаешь по-другому.

Более больней и куда жёстче.

Я точно знаю, что Милка выросла в семь, когда вернулась из школы и мамы не оказалось дома, а Ба решила не скрывать и красивые слова про командировку и денежки для любимой доченьки не придумывать.

«Твоя мама уехала за лучшей жизнью», — сказала тогда Анна Николаевна спокойно, потому что приукрашивать действительность для нас не в ее стиле. Нам она всегда говорила только правду, какой-бы она не была.

Ромка повзрослел в тринадцать, это я тоже знаю, хотя он очень пытался скрыть. Тогда умер его дед, который с нами запускал воздушного змея, учил стрелять из рогатки и седьмого ноября всегда пел «Наш паровоз».

Для Ромки он был всем.

А я стала взрослой сегодня, в двадцать лет, за три месяца до своего совершеннолетия по-американски.

Тринадцатое августа, десять часов сорок семь минут — вот время моего взросления. Время, когда мне позвонил Ромка и не своим картонным голосом сказал: