— Он не пустой, — я пытаюсь протестовать и вспомнить, что ж там есть, — сыр там точно лежит. И молоко.

— Ребенок, двухнедельное молоко — это уже простокваша, — заботливо делится родительница и водружает передо мной кружку с поднимающимся паром и волшебным ароматом.

— Сбитень, — я тяну довольно и грею руки об кружку, — мам, я тебе люблю.

Папа фыркает, и приходиться заверить, что его тоже люблю.

— Но маму сейчас больше, — добавляю коварно со смешком.

Потому что сбитень с блинами — это тоже детство и фирменная панацея мамы от всех проблем. И я съедаю почти всю тарелку с блинами, напичканными всевозможной начинкой.

До магазина родители точно успели прогуляться, потому что рыбы и икры дома точно не было.

— Ребенок, мы тут посовещались, — говорит папа, когда я пытаюсь съесть еще вон тот с клубникой, и косится на маму, — у нас послезавтра теплоход.

— Опять идете до Астрахани? — бубню с набитым ртом, потому что с клубникой в меня все же влезло.

Пермь-Астрахань-Пермь в конце августа — это уже традиция и в общем-то можно даже не спрашивать.

Теплоход всегда «Минин» и города, в которых остановка, одни и те же. Я до сих пор помню все с детства.

— Да, — родители переглядываются и…

— Может ты с нами, а? — предлагает папа.

— Правда, Варь, подумай, — добавляет мама, — две недели, отдохнешь и мысли… устаканятся.

— А билеты? — спрашиваю растерянно.

Предложение неожиданное, но…

— А дядя Дима на что? — приподнимает брови папа и улыбается.

Про дядю Диму — капитана и друга семьи — я совсем забыла.

— Тогда согласна.

Я улыбаюсь, чувствуя, что решение правильное.

Мне нужно время.

И я слишком давно не видела шлюзы и Елабугу.

Самолет прилетает в час дня.

Мне сообщает Григ и интересуется сама я доберусь или захватить по пути. Отвечаю, что сама, и около часа брожу по квартире и думаю.

А потом собираю впопыхах вещи и вызываю такси.

Одну ночь Савелий Евстафьевич вполне переживет, если помимо родителей, которым он приказал явиться, у него переночую еще я.

Благо со спальными местами и комнатами проблем нет.

Когда я затаскиваю чемодан на нужный этаж и от души стучу молотком, время почти двенадцать.

— Господи, Варвара Алексеевна, — страдальчески стонет Савелий Евстафьевич, распахивая дверь, — что ты долбишь? Наступил конец света, а мне опять не сказали?

— Я вас тоже рада видеть, дядь Сава, — я, подпрыгнув, целую его в небритую щеку и почти всучиваю мой прекрасный розовенький чемодан, — вернусь вечером, родителям привет.

И сбегаю вниз по лестнице быстрее, чем Савелий Евстафьевич успевает опомниться и закидать вопросами.

Правда, он все равно перешивается через перила и орет:

— Куда ты, бессовестное дитя?!

В аэропорт.

Мне надо убедиться лично, что с Дэном все в порядке.

Я немного опаздываю и появляюсь, когда Дэн в большой толпе уже подходит к выходу.

Стеклянные двери разъезжаются, и они вываливаются на улицу.

Смеются, галдят.

Людей слишком много, и я вижу какие-то камеры, блондинку с микрофоном, девушек с цветами, Олесю, что висит на Вадиме, и рядом идущего Дэна.

Он цел.

И не улыбается как остальные.

Идет вперед, почти грубо распихивая людей, и неожиданно запинается, а потом поворачивает голову в мою сторону.

Я стою сбоку от входа, не дойдя метров пятьдесят.

Наши взгляды встречаются, и его глаза на миг вспыхивают, чтобы тут же потухнуть. Еще мгновение и он отворачивается, а я слышу, как меня окликают.

Всего мгновение, но его хватает, чтобы сказать всё без слов.

«Я не хочу заставлять тебя выбирать, поэтому ухожу сама. Береги себя», — говорю я.

«Ты права, так будет лучше, и я не буду тебя останавливать. Я сразу не должен был за тобой ехать и верить в какой-то шанс для нас. Прости», — отвечает он.

Кафешка располагается на первом этаже старинного здания и вход-выход со стороны набережной. Мы садимся на летней веранде, потому что погода хорошая и потому что вид на искрящуюся от солнца реку, что катится внизу, под пригорком, тоже неплох.

Мы — это я и Гордеев.

И это он окликнул меня в аэропорту.

— Что ты здесь делаешь? — спросила, когда обернулась.

И оглянулась, но Дэн уже ушел с остальными.

Правильно.

— Наташку провожал, они на Майорку рванули, — ответил с удивлением и сам спросил с еще большим удивлением, — а ты что здесь делаешь?

— Тоже… провожала…

Он кивнул и до города вызвался подкинуть, а после позвал в кафе.

— Там лучшее в городе мороженное, — сверкнул он улыбкой, уже сворачивая к набережной, — Еська его обожает и все время всех сюда таскает. Ты должна попробовать.

И на это я тоже соглашаюсь.

Мороженное — это хорошо.

— Что у тебя случилось? — вот это Гордеев спрашивает уже в кафешке, сделав заказ и отдав меню.

А я качаю головой и улыбаюсь, почти физически ощущая, как напрягаются все мышцы, что зимой с муками учил Ромка.

— Ничего, все нормально. Как твои поиски секретарши?

— Никак, — Гордеев улыбаться перестает и мрачнеет, — все дуры криворукие и необразованные. Мне одна тут написала, что «проработав всего два месяца, у него резко повысилась зарплата». Нет, я рад, конечно, за зарплату. Не знал, что она еще и работает, но все бывает. И из школы без знаний тоже выпускают.

Я фыркаю:

— Может тогда вернуть твою Катерину?

— Пытался… — Гордеев вздыхает тоскливо.

— И?

— Отказалась, а я ей даже зарплату предлагал повысить.

— Может мало предлагал? — я смотрю вопросительно.

Обсуждать его великие проблемы получается куда легче.

Отвлекает.

— Последний раз я сказал, что соглашусь на любую цифру.

— И она отказалась? — тяну недоверчиво.

— Хлопнула дверью и объявила, что не вернется даже за миллион.

— Тяжелый случай, — я хмыкаю и поворачиваю голову, рассматривая реку и плотину.

Она метрах в пятистах отсюда и мост, на котором мы стояли с Дэном в день Светкиной свадьбы там же.

— Варя?

Голос Гордеева заставляет вздрогнуть и перевести взгляд на него.

— Да?

— У тебя какие планы на ближайшие дни?

— Ну так, — я удивленно моргаю.

И вежливая улыбка сама начинает сползать с лица.

— А что?

Гордеев же молчит, смотрит пристально и, наконец, выговаривает:

— Полетели завтра со мной в Париж? На три дня.

— К-куда?

— В Париж, — с тяжелым вздохом повторяет он, — Варь, я ничего тебе не предлагаю. Просто развеемся. Погуляем по Елисейским полям, посмотрим Лувр.

— Не надо… — я отрицательно качаю головой, а Гордеев накрывает мою руку своей, и на его губах появляется теплая и мягкая улыбка.

— Просто подумай, пожалуйста. Я не спрашиваю, что у тебя случилось. Я просто хочу помочь и быть рядом как… друг, без всяких ожиданий и надежд…

Я долго смотрю в его серьезные и уставшие глаза, разглядываю морщинки в уголках рта и нежную улыбку, в которой все же скользит печаль.

И, аккуратно высвобождая свою руку, киваю:

— Хорошо, я… подумаю.

Гордеев обещал ждать до самого последнего. До трех часов дня, ибо продажа билетов заканчивается за четыре часа до рейса. Родители сказали, что выезжем в два.

И я всем сказала:

— Хорошо.

А после удрала с Милой в свадебный салон.

У нее была финальная примерка, которую она попросила перенести на сегодня, дыба я была и свое веское «фи» сказала. Я же от скуки решила примерить вечернее платье, на которое косилась еще в прошлый раз.

Оно было, как бальное, пышное и голубым, как у Золушки. Ну почти: рукавов у платья не было, а по лифу и подолу со шлейфом шел темный узор.

— А говорила, что терпеть не можешь все эти облака юбок и принцесс, — хмыкнула Мила, высовывая голову из примерочной, где на нее в четыре руки натянули платье и теперь шнуровали.