И правда: командиром конницы оказался Валид ар-Гасан.

— Именем великого халифа приказываю вам сложить оружие!

Это предложение, произнесённое с великой торжественностью, солдаты встретили дружным смехом. Ирме было совсем не смешно.

— О, мы обязательно сложим оружие! — воскликнул Люлья. — Каждый, кого ты лично поцелуешь в жопу, сделает это! Валид, срать мне твои приказы и тем более на халифа. Ты знаешь, кому я служу.

— Тот, кому ты служишь, мёртв.

У Ирмы кольнуло в груди, хотя она понимала, что это почти наверняка блеф.

— Серьёзно? Что, ты мне и голову его покажешь? А… Ну да. Так и думал. Валид, я обжиматься-то долго не горазд. Пришёл, сука, драться — так дерись!

Сказав это, Люлья обнажил меч.

— Готовсь! Ржавеет железное!

— РЖАВЕЕТ ЖЕЛЕЗНОЕ! — нестройно, но сокрушительно громко отозвались наёмники.

Ирма видела, как Валид молча опустил на лицо позолоченную личину.

***

Толпа перед лагерем Ржавого отряда сплотилась, стала единым целым, издалека напоминающим желе. Куцый строй городских стражников отступил — эти люди явно не имели ни сил, ни желания, чтобы остановить происходящее. Имели только приказ. А для них приказы значили совсем не то, что для Игги и прочих наёмников.

Это не воины. Такие же простые мужики, просто кое-как вооружённые и кое-как одоспешенные. Хороши, наверное, для ловли воришек — но даже с выдворением из столицы ашраинов не справились. А тут…

Толпа подступала к боевым возам, опоясывающим лагерь. Игги не знал местного языка и потому не мог разобрать возгласов мужичья — но понятно, что ничего доброго солдатам не кричали.

Игги подул на фитиль, проверил пороховую полку, положил ствол на край бойницы. Только дадут приказ — у него-то рука не дрогнет. Не дрогнет даже мизинец.

Регендорф командовал в центре лагеря, а у стены распоряжался Бенедикт. Уже нацепив доспехи, толстый лейтенант в одной руке сжимал аркебузу, а в другой — меч, держа его за лезвие, рукояткой вверх.

— Известно, дети мои, что не все вы почитаете Творца Небесного! — начал он. — Однако Творец Небесный мудр и милосерден. Он не требует от каждого поклонения. Он видит, что пусть не все в отряде почитают его святой крест, великий символ перекрёстка, на котором сожгли Благостную Деву, чтобы ветер разнёс пепел костра её по всем сторонам света… но!

Бенедикт высоко поднял эфес меча.

— Но этому кресту все вы верны! И того довольно! Ибо каждый наш выстрел грохочет могучим голосом Его, каждая пуля — святая проповедь Его!

Лейтенант подобрался к краю укреплённой телеги, высунулся из-за мантелета. Толпа уверенно приближалась: ещё не разобрать лиц, тем более в темноте, но уже вполне можно стрелять. Кто-то даже бросал камни, но те не долетали до возов: ударялись об землю шагах в двадцати, поднимали пыль.

— Стойте, глупцы! Не смейте приближаться, ибо обрушу на вас кару Творца Небесного! Обрушу огонь, что пожрал плоть святой Беллы! Прочь, нечестивцы! Уходите!

Глаза толстяка пучились, лоб покрылся потом, дряблые щёки надувались. Бенедикт, несмотря на свои религиозные речи, давно перестал быть проповедником. Когда бой становился близок, он всегда выглядел сущим безумцем, для которого вера — лишь форма выражения ярости.

Бенедикт, на первый взгляд добрячок, в такие моменты стремительно преображался. Он изрыгал громогласные слова, словно пушка — смысла в них было не больше, чем в грохоте пороха и лязге стали. Он говорил на том самом языке, не требующем перевода. Это был человек войны, сколь бы ни стремился казаться человеком мира.

Игги ощутил зуд в пальцах. Хотелось скорее нажать на рычаг, ощутить толчок в плечо и увидеть, как из ствола вырывается гневное пламя. О чём говорить с этой тупой толпой? Ясно, что без крови не обойдётся. Если так — лучше пролить её скорее.

И скорее вернуться к Гретель. Которой, сколь бы сильной и суровой она ни была, нужна помощь. Нужна помощь Игги, не чья-то другая — раз уж этой ночью Гретель выбрала его.

— Ни шагу больше! — взревел Бенедикт. — Или познаете ярость Творца Небесного, или примете первую и последнюю проповедь его! Крещу вас огнём!

Совершенно не удивительно, что его слова не возымели эффекта. Мураддины сделали и один шаг, и другой, а затем третий — столичная чернь не понимала, на что идёт. Мощь простой смеси угля, серы и селитры легко недооценить при первой встрече. И тогда встреча запросто становится последней.

Толпа наслушалась проповедей и поверила в свою силу. Силу, быть может, дарованную местным богом. Но уж точно — дарованную чувством локтя, которое Игги понимал прекрасно. Толпа — не строй, но даже в ней чувствуешь себя малой частью могучего целого. Разница лишь в том, что строй по-настоящему силён. А вот в толпе это ощущение ложно.

Бенедикт убрал меч и высоко поднял пустую руку.

— Готовсь!

Солдаты, направляющие на врага заряженное оружие, и так были готовы. Студенистая людская масса подползла ещё шагов на десять ближе. Рука лейтенанта ухнула вниз.

— Пли!

Кто-то выстрелил мгновенно, кто-то чуть позже — треск аркебуз растянулся, как долгая нота. Вслед за выстрелами послышались крики.

— Смена!

Ещё жмурясь от вспышки, Игги вытащил оружие из бойницы, развернулся и шагнул назад — освобождая позицию другому стрелку.

— Заряжай!

Десятник заряжал почти наощупь, но это ему было легко — движения не менее привычные, чем ложку ко рту поднести. Прочистить ствол шомполом: раз, два, три… Сорвать пороховую мерку с перевязи, засыпать порошок в ствол. Нащупать в поясном мешочке круглую пулю — холодный кусочек свинца, затем мягкий пыж в другом…

— Готовсь!

Это не ему. Это тем, чей черёд стрелять.

— Пли!

Ещё один залп. Игги забил пулю с куском тряпки в ствол. Поднёс пороховницу к полке, закрыл крышку.

Случайно обернувшись в сторону шатров, он увидел солдат с арбалетами. Не простые арбалеты: они были приспособлены для метания гранат. Тетивы уже натянуты, запалы подожжены: через мгновение маленькие круглые снаряды, на удивление лихо несущие смерть, полетели через стену.

Взрывы раздались прежде, чем Игги вернулся к бойнице. Он не видел, что случилось в толпе, но зато слышал: вопли мураддинов звучат теперь совсем не так зло и уверенно, как минуту назад. Боль, страх. Вот это всё. Как обычно.

— Смена! Заряжай!

Солдат с разряженной аркебузой скользнул в сторону, Игги ловко занял его место. Сунул ствол в бойницу и лишь затем посмотрел сквозь неё единственным глазом.

Толпа остановилась, даже отпрянула — убитые и раненые остались лежать впереди. Отступающие наткнулись на подпиравших, возникла давка. Камней в наёмников уже никто не бросал — зато факелы многие мураддины побросали на землю.

— Пли!

Игги прицелился — точнее говоря, просто навёл ствол на роящееся перед ним людское месиво. Тут нет смысла выцеливать офицера, например: уж кому прилетит, тому прилетит. Судьба. Грохот, пламя, толчок в плечо… отличный выстрел — точно не промазал!

— Смена! Заряжай!

Тут бабахнуло по-настоящему громко — куда сильнее аркебузного залпа. Это сработала мортира. Пусть небольшим зарядом — чтобы бросить тяжёлую бомбу совсем недалеко, но это было громко до боли в ушах. Игги, возившийся со стволом аркебузы, не отказал себе в удовольствии проследить, куда бомба рухнет.

Она так и не коснулась земли: запал оказался коротковат. Взрыв прогремел прямо над головами мураддинов, почти посередине толпы — ещё более плотной, чем до обстрела. Ударная волна разбросала людей по кругу, образовав в густом скопище солидную плешь. Завизжали посечённые осколками и обожжённые. Те, кого не сбило с ног, сами падали теперь на колени, хватаясь за лица и головы.

— Вот это славно! Вот это угодно Творцу Небесному!

Взрыв не настолько обескровил врага, насколько сломил его волю. Третий раз Игги стрелял уже в спины бегущим прочь: словно морская волна, толпа накатилась на лагерь минуту назад, но теперь отхлынула. Множество тел осталось лежать без движения: как показалось Игги, не меньше сотни. Ещё больше было пытавшихся уползти, по-пластунски или на коленях.