— Ну хорошо. — сказала маркиза, сделав вид, будто предельно смущена и колеблется сильнее, чем девица при ужасно непристойном предложении. — Только не хотелось бы беседовать о подобных вещах прямо здесь и сейчас. Я сама проговорилась, сама виновата, теперь остаётся нести ответ перед Вашим Высочеством, право слово. Побеседуем вечером? Королева обещала театральное представление, но думаю, что Вашему Высочеству оно после тремонской оперы не будет столь уж интересно. А мой славный супруг как раз окажется занят общением с венценосными вашими родителями. Отличная возможность, да?

— Прекрасная идея. И верно: наши артисты перед тремонской оперой… смешно сравнить, увы!

Маркиза попрощалась с кронпринцем, будучи чрезвычайно довольна собой. Может, Люка её и несколько опередил — зато вечером всё внимание Ламберта обеспечено, не приходилось ничуть сомневаться. Люка непрост, но природа наделила Эбигейл кое-чем таким, что молодой наследник ценит чрезмерно высоко. По её счастью!

Что до Люки, размышляла Эбигейл, то если он не мужеложец — возможно, также найдётся ещё подход. Отыщется у искушённой лисицы пара фокусов. Кстати, а вдруг он и правда… из этих? Что-то в Люке было… странноватое. Нечистый ведает.

Тут она припомнила слова канцлера о том невзрачном балеарском фехтовальщике. «Дорогая, запомни этого человека. Очень возможно, что вы ещё встретитесь: тогда будет полезно помнить, что это друг». И правда — полезно будет. Выйдет здорово, если встреча состоится скоро — и уже не в Балеарии.

***

Под вечер на Бернарда опять накатила тоска. Так крепко накатила, что он даже задумался — не сказаться ли нездоровым, чтобы пропустить намеченное на время после заката представление. Сказался бы обязательно, только вот не хотелось расстраивать матушку: столько она за сегодня сказала на тему желания почаще видеть королевскую семью вместе. Ей будет неприятно, если Бернард не придёт.

Причиной всему были, конечно же, воспоминания о Фиршилде. Лорд Клемент, сир Робин… ну и Адель. Прежде всего Адель. Стыдно было самому себе признаться: Бернард только после расставания окончательно осознал, каковы его чувства. Так глупо! Нужно было поговорить гораздо, гораздо раньше… и прежде с бароном, затем с ней.

Бернард столь погрузился во все эти мысли, нахлынувшие внезапно, что совершенно забыл: он же посреди разговора!

— Ваше Высочество?.. Вы, кажется, слегка упустили последние нюансы моей мысли…

Вкрадчивый голос с каким-то непонятным акцентом, звучащий приятно. А вот внешность этого человека, у которого даже бровей не было, что о прочих волосах говорить — она скорее Бернарда отталкивала.

— Нет-нет. Я вас слушаю.

— Я вёл, Ваше Высочество, речь об этих весьма удивительных, поверьте, для меня самого настроениях среди знатнейших людей, окружающих вас.

Люка говорил так многословно и витиевато, что юный принц не мог понять: ему нынче в самом деле разъясняют крамольные вещи — или это просто кажется? Может, Люка только пару зёрен закинул, а Бернард уже сам себе додумывает возмутительное?

— Не пойму, к чему вы клоните.

— Я, Ваше Высочество, ровно ни к чему не клоню. Кто я такой, чтобы? Скромный слуга… — ну да, интересно вот только, кому именно служащий. — Клонят совсем другие. В меня самого, поверьте, эти беседы о большей вашей пригодности к престолу, нежели законно наследующего его брата, вселяют тревогу. И вызывают негодование! Не я всё это придумал, вы сами уже убедились. Но ведь разговоры не возникают на пустом месте. Разумеется, совершенно не вы в том повинны: вы ни словом, ни делом, ни малейшим намёком не дали каких-то сомнительных поводов… Однако если только пожелаете, я разберусь во всём досконально. Представлю самые полные сведения о том, кто и как именно…

— Уйдите! — оборвал его Бернард с для себя же неожиданной резкостью. — Мне сейчас не до таких разговоров!

— Повинуюсь.

Люка учтиво поклонился, и по нему было прекрасно видно: имел в виду добавить что-то вроде «но я ещё вернусь».

Бернард буквально сбежал из опустевшего зала, в котором они говорили. Все вечные обитатели и временные постояльцы королевского замка стеклись во внутренний двор, где оборудовали сцену и зрительские места. Представление вот-вот должно было начаться, но Бернард совсем уже не собирался смотреть его.

Что за напасть! Эти смущающие слова пэров, столь неудобно созвучные с ними речи Люки, про коего принц не знал практически ничего — кроме того факта, что человек это важный и давно уже вращающийся где-то на задворках королевского замка. Да что творится в Кортланке, на первый взгляд казавшемся таким милым и спокойным?

Так, помнится, однажды в подпитии начинал древнюю балладу сир Робин, пока старый слуга заради атмосферы наигрывал на клавесине. Дескать: представь себе кого-нибудь, например меня, лишь чуть постарше. Влюблённого, но не слишком сильно, с красавицей или другом — вот хоть с тобой, Бернард. Я весел, и вдруг — видение гробовое, мрачная туча, внезапный мрак… Или нечто вроде.

Морок какой-то жуткий. А тут ещё и от личных чувств столь неспокойно!

Бернард сбежал в свои покои, уже не заботясь о возможной обиде матери, и заперся на засов. Никого больше не стояло мысленно перед глазами, кроме Адель. Этой болезненно бледной, хрупкой и лёгкой, словно вовсе земли не касающейся, девушки. Той, что живёт далеко-далеко, в диком лесу, пропитанной духом чарующих сказок и страшных легенд. Той, которая и не знает, быть может, что есть нечто прекрасное в мире, помимо заколдованного кем-то в далёкие-далёкие времена леса.

Сев за письменный стол и вроде бы чуть-чуть успокоившись, Бернард вспомнил слова королевы о том турнире. Это довольно скоро, но не слишком. Прекрасный повод! И Ламберт ведь говорил насчёт сира Робина… Ну точно. Есть повод — и уж тем паче есть причина. Даже не одна. Не может Бернард больше без племянницы барона! И, при всех эти странных разговорчиках, без его сына тоже становится тяжко. Не со всякой тревогой пойдёшь к отцу, даже с любимым братом не всякой поделишься — а уж в этом случае особенно. Барон Гаскойн наставлял: делает и короля, и лорда, и полководца его свита. Нельзя без людей, на которых можно опереться.

И нельзя без людей, о которых просто не можешь не думать. Что бессонной ночью, что посреди постепенно распаляющегося праздника.

Бернард твёрдо принял решение написать письмо. Хотя, взявшись за перо и едва от волнения не опрокинув чернильницу, ещё не знал точно, какими именно словами выразит мысль. Это не так и важно, наверное: Робин поймёт.

Так или иначе — больше подобными мыслями поделиться не с кем.

Разговор с отцом произвёл на Робина Гаскойна глубочайшее впечатление. Несравнимо более сокрушительное, чем он мог ожидать — хотя и затеял беседу по наущению ведьмы, что обещало некое откровение.

Разумеется, поразило Робина не то, что отец виделся некогда с Геллой — а сомнений, что речь шла именно о Гелле, не имелось. Не удивили и новые подробности старой легенды. Чему же тут удивляться? Ведьма сама сказала молодому Гаскойну, что не впервые беседует с мужчинами его рода. И не впервые те отказываются к ней прислушиваться.

Поразило и не само по себе признание барона в страхе. Да-да, о страхах рыцарства Робина давно знал: как сам отец отметил, довелось ведь уже юноше сражаться. Причём всерьёз.

И даже то, что в тот раз страх остановил барона, принудил к своего рода отступлению — тоже не великое открытие. Сколь бы Робин ни почитал отца, но понимал: тот не безгрешен. Даже самый сильный и отважный человек может когда-то дать слабину. Лучше бы не давать её никогда, однако подобное случается, и даже если сие постыдно — то хотя бы простительно.

Главное состояло в ином. Не решился отец Робина — великий рыцарь, прославленный на всё королевство герой, иметь дело с ведьмой. А вот сам Робин ощущал, что пусть ему тоже страшно — но хватает сил переступить через этот страх. Молодой Гаскойн способен справиться с ним, если только пожелает.