Ладонь скользнула по шее Игги, ногти впились в кожу под затылком. Гретель прижалась мягкой, тёплой щекой к лицу изуродованному лицу десятника. Прямо к криво зашитой щеке и тому месту, где булава проломила череп. Нежно-нежно. Игги дёрнулся было, хотел отстраниться — хоть на самом деле вовсе не хотел, непроизвольно вышло. Рука Гретель не позволила этого сделать.

Игги вспомнил, как его лица коснулась Ирма: тогда это было по-матерински. Да, почти такими он помнил руки Навчин. А вот теперь вышло совсем иначе. Никто прежде не прикасался к Игги так, как Гретель. За деньги так не делают.

— Знаешь, у меня здесь три мужа было. Всех убили. Говорят теперь, будто я погибель приношу! Пускай. Я ведь, Игги, не шлюха. Я замужем за этими цветами. Ржавчина. Огонь и кровь. Вот что я люблю, и ничего… ничего другого, милый. А ты уже заржавел, верно? Так время летит…

Игги наконец преодолел стеснение и обнял Гретель за талию. Потом опустил руки ниже: на ощупь там всё было ничуть не хуже, чем на вид. Лучшего и не пожелаешь! Гретель положила ладони ему на грудь, чуть оттолкнулась — лишь чтобы добраться губами до губ.

Но они так и не поцеловались.

Прозвучал выстрел. На выстрел Игги плевать хотел — мало ли что в портовом квартале стряслось, но следом с улицы донёсся голос Карла:

— Тревога!!!

Да вашу ж мать…

Почему сейчас? Почему какое-то дерьмо случилось именно этой ночью? Почему не часом позже, да хоть на полчасика? Ни один солдат никогда не радуется тревоге, но сейчас Игги был просто в бешенстве.

Красивое лицо Гретель тоже скривилось — она была расстроена не меньше.

— Ну что у нас с тобой за жизнь, а?.. Беги. Беги, чего ждёшь?

— Мои руки чисты!

Ну конечно. Руки Сулима ар-Наджиба были так же чисты, как его белые одежды. Лицо, впрочем, выражало праведную ярость.

— И я даже сожалею о том, что они чисты! Учитывая всё то, что узнал!

Джамалутдин-паша постарался выразить свой вопрос без слов, взглядом.

В чём Сулиму не откажешь, помимо харизмы — так это во вполне искренней скромности. Хоть и будучи человеком высокого происхождения, да забравшимся на самую вершину духовенства, он жил в самых простых покоях и довольствовался крайне малым. Проповеди, которые жрец обращал в черни, в этом вопросе были вполне честными.

Он делал всё, что делал, не ради мирского. Ради славы всевеликого Иама, во вред презренному Амоаму.

Нет, вопрос всё-таки придётся озвучить.

— Этими словами вы желаете убедить меня, что никоим образом не причастны как к нападению на дворец, который халиф великодушно предоставил командирам наёмников, так и к тому, что в столь поздний час происходит, к великому моему беспокойству, на улицах?

— Разве только тем причастен, что добрые верующие вняли словам, которые я произносил открыто. На площади. Не имею понятия, что за люди призывали вечером народ на улицы. И тем более не знаю, кто совершил нападение, о котором вы говорите. Я услышал об этом только что, можете поверить.

Нельзя было исключить, что он говорил правду. Визирь легко поверил бы в желание Сулима сделать именно то, о чём говорил недавно Валид: собрать толпу и повести её против наёмников. Допустим… Не просто так же он читал свои речи. Но нападение на дворец было не в его стиле, да и совершили его явно не люди на службе ар-Наджибов.

Всё это куда больше напоминало совсем другого большого человека в Альма-Азраке. Однако напоминало — и только, а множить сущности без нужды не есть признак мудрости.

Валида в скромной комнате не было. Он на улицах — пытается разобраться, что происходит в столице и как на это нужно реагировать. События с вечера развивались быстро, Джамалутдин-паша не успел собрать информацию и вникнуть во всё. Но сделать это требовалось: халиф нынче уединился и докладов слушать не желал.

— Безусловно, я верю каждому вашему слову, слову благороднейшего и честнейшего из людей. Но дозвольте поинтересоваться, что вы имели в виду под сведениями, заставляющими жалеть о непричастности к случившемуся?

— Я имею в виду слова девушки, которую ко мне привели.

— И что же это за девушка?

— Фархана ар-Бартоли. Дочь Абдульхади, хорошо вам известного подонка, лжеца и преступника.

Джамалутдин-паша не сразу вспомнил, о ком идёт речь. Пришлось напрячься, поморщить лоб. Но в итоге из глубин памяти всплыло это имя: фадлский вельможа. Тот, которого Сулим и Мансур ар-Наджибы в чём только не винили, особенно с начала мятежа Камаль-бея. Но будь проклят Амоам, что же дочь Абдульхади ар-Бартоли делает в Альма-Азраке?..

Об этом визирь и спросил.

— Дитя привели ко мне утром. Вы спрашивали, есть ли доказательства моим обвинениями против иноземных нечестивцев? Теперь они есть. Фархана — свидетельница подлого убийства Мансура!

— Любопытно. И каким же образом она стала свидетельницей сего ужасного события?

— Наёмники разграбили дом ар-Бартоли. Они перебили всю семью Абдульхади, кроме несчастной девушки, которую обесчестили. В этом же доме подонки жестоко расправились с моим возлюбленным племянником, что вне всяких сомнений было совершено по прямому приказу Висельника.

— Дозвольте уточнить: а что Мансур делал в доме ар-Бартоли?

Жрец как-то замялся. Неудобный вопрос. Трудно было вообразить, чтобы Мансур явился в дом своего заклятого врага с миром — и как бы то ни было, но халиф приговорил Камаль-бея, а вовсе не Абдульхади и его семью. Всё это не очень ложилось в историю о подлом убийстве ни в чём не повинного Мансура, которую Сулим пытался составить.

Ещё меньше визирь верил в какой-то приказ Висельника. Какое командиру наёмников вообще дело до Мансура? Да, между ними едва не состоялся поединок, но это было год назад. И потом… Можно было сказать о Висельнике много плохого. Очень много. Но представить, чтобы этот человек убивал кого-то тайком — да ещё из-за ситуации, в которой сам был готов сразиться один на один с кем угодно?

Ещё менее правдоподобно, чем слова Сулима о непричастности к случившемуся сегодня.

Однако Сулим всё же заполучил именно то, чем так желал обладать: доказательства. И теперь пылал желанием отомстить пуще прежнего. Едва ли он хотя бы вполовину понимал, что на самом деле представляют собой наёмники Ржавого отряда и их командир. Даже Джамалутдин-паша не вполне осознавал это до поездки в Фадл. А Сулим и вовсе был предельно далёк от войны.

Как ни горько, но в очередной раз оставалось признать правоту мудрого Усмана ар-Малави. Жрец был всецело готов творить горестно глупые вещи.

— Теперь я пойду к халифу! Теперь я…

— Халиф нынче ночью не готов к аудиенциям. Я не имею права приказывать вам, но являясь визирем нашего великого повелителя, да будет долгим его правление, посмею дать весьма настоятельный совет, который без ложного стеснения назову мудрым. Что вам стоит сделать немедленно — так это пойти на улицы. Там уже толпы. Их нужно как-то успокоить.

— Успокоить?! Что вы изволите иметь в виду, достопочтимый визирь?

Джамалутдин-паша вздохнул. Неужели не понятно?..

— Почтенный Сулим… Я понимаю ваш праведный гнев и даже готов разделить его. Я лично пойду к халифу, да благословит его Иам, вместе с вами и буду нижайше просить обо всём его внимании к ситуации. Но положение на улицах выходит из-под контроля. Я доверяю вашим словам о полной к нему непричастности, как доверял бы словам собственного отца, но ведь это значит только одно: и нападение на дворец, и уличные провокации — дело рук кого-то иного. И мы не знаем, кого именно. Не ведаем, каковы его цели: благородные или низкие. А за стенами города, позволю себе напомнить, стоят тысячи разгневанных людей. И на рейде у порта люди, которые кажутся мне весьма подозрительными. Вы понимаете, что беспорядки на улицах — последнее, что нам в данный момент нужно? Умоляю: вы ведь имеете влияние на толпу. Народ слушает каждое мудрое слово, что срывается с ваших уст. Пойдите на улицы. Успокойте добрых жителей Альма-Азрака хотя бы до утра. А едва забрезжит рассвет — да будет Иам свидетелем моей клятвы, мы во всём разберёмся.