Теперь новые события целиком захватили ребят. Снова предстояла им разлука! Сева и девочки улетали первыми. За ними на рассвете Митя и Яков должны были увести Трубачёва и остальных – им предстоял переход через линию фронта. Генка оставался в отряде.

Ребята не отходили друг от друга. Без конца прощались, давали тысячи обещаний, уславливались о месте встречи.

– Мы сейчас же побежим к вашим родителям! Мы скажем, чтобы они не плакали, что вы скоро приедете! – говорили девочки.

Потом обнимали Митю, со слезами просили:

– Митя, возвратись к нам опять! Если ранят тебя, мы будем за тобой ухаживать, только живи, Митя!

Сева Малютин обнимал всех по очереди: он всех любил, разлука пугала его. Подолгу сидел он с Генкой, не зная, что сказать ему на прощанье. Генка осторожно брал Севину руку, перебирал его пальцы; лицо у него становилось нежным; глаза мягко блестели.

– Ты мне на всю жизнь товарищ, Севка! Только, может, и не доведётся нам больше встретиться.

– Нет, нет! – горячо говорил Сева. – Одна у нас дорога. Ты увидишь: пройдёт война, и мы опять будем вместе!

Мазин и Русаков не находили себе места. Кое-как, правдами и неправдами, им удалось пробраться к Николаю Михайловичу, но Николай Михайлович наотрез отказал им в просьбе остаться в партизанском отряде. Они пошли в «госпиталь» к Макитрючке, чтобы на всякий случай заручиться её согласием. Макитрючка встретила их ласково.

– Ох, вы ж мои вояки дорогие! – сказала она.

Мазин и Русаков с уважением смотрели на перевязанную голову Макитрючки, на забинтованную, круглую, как мяч, кисть руки. Они знали, что Макитрючка в день казни деда Михайла первая бросила гранату в гитлеровский штаб на селе.

– Мы, тётя, с вами бы остались… – осторожно сказал Мазин.

– Як то – остались? Я ж вас брать без разрешения начальника никакого права не имею, – отвечала Макитрючка. – Да и сама в лагере не сижу. Кругом фашисты, чтоб они сгорели! Мне сидеть нема колы – я ж их, чертей, на тот свет гоняю…

Мазин и Русаков ушли ни с чем. Обошли постройки, заглянули под навес конюшни. Там сидели Митя с Генкой. Они говорили о Гнедке. Конь стоял тут же.

– Ты спас мне жизнь, отдал мне своего коня! – растроганно говорил Митя.

– Я его воспитывал для бойца – бойцу и отдал. А теперь вместе воевать будем! – радостно отвечал Генка.

Мазин и Русаков на цыпочках прошли мимо.

За ужином Мазин подошёл к Трубачёву, долго смотрел на него ласковыми и грустными глазами, словно что-то решая про себя, потом неожиданно и горячо обнял товарища:

– Мы с тобой везде вместе были, самое страшное переживали вместе… Я к тебе привык, Трубачёв…

– И я к тебе, Мазин, – удивлённый его лаской, ответил Васёк. – Мы теперь никогда не расстанемся, что бы ни было, – правда, Мазин?

– Правда, – улыбнулся Мазин и, кликнув Петьку, строго сказал ему: – Собирайся!

– Куда? – взмахнул ресницами Петька.

– В тыл. К маме, – решительно ответил Мазин.

К вечеру на площадке зажгли костры – самолёт должен был издалека видеть место посадки. Выставили дозоры, боясь привлечь внимание врагов. Тихо беседуя между собой, стояли партизаны. Николай Михайлович с Мироном Дмитриевичем были тут же. На носилках принесли раненых. Товарищи подходили к ним, говорили ободряющие слова, прощались. Яков Пряник, присев на корточки, с чувством говорил Илье:

– Возвращайся, друг! Вместе мы к лесному костру пришли… Возвращайся, боец…

Илья глухо кашлял:

– Не скучай обо мне, Яша! Вернусь я – будем вместе врага бить. А если что… бей его за двоих!

Васёк и Саша, разговаривая с Генкой, прошли мимо раненых. Около Ильи Саша вдруг остановился. Лицо партизана показалось ему знакомым. Какая-то давнишняя боль сжала сердце.

Илья тоже напряжённо вглядывался в лицо мальчика, потом губы его раздвинулись медленной улыбкой. Он выпростал из-под одеяла руку и, поманив Сашу к себе, хрипло сказал:

– Вот где свиделись… Слышь, хлопчик, хлеб-то твой взял я тогда…

Саша нагнулся к раненому:

– А я всё думал о вас, всё думал… – Радостное волнение мешало ему говорить, да и слов не находилось. Важно было одно: хлеб он тогда взял! – Я всю жизнь бы думал о вас… – повторял Саша.

Илья ласково и удивлённо смотрел на мальчика. Ребята, готовые к отъезду, стояли маленькой кучкой. К ним подходил Степан Ильич, брал в свои большие ладони их руки, шутил:

– Отвоевались, соколы?

Оксана повязывала ребят платками, совала им в руки байковое одеяло, тихо говорила:

– Если доведётся где Сергея Николаевича повидать, скажите ему – отец умер, а сестра жива… помнит его…

Партизаны ждали. Шёпотом переговаривались между собой. Прислушивались. Никто не ложился спать в эту ночь.

В тишине раздался гул моторов. Все встрепенулись, задвигались, подняли головы. Костры ярко вспыхнули.

– Летит! Летит!

Из-за облаков вынырнул самолёт и, плавно кружась, пошёл на посадку. Люди, толпясь, побежали, размахивая шапками. Посадка прошла благополучно. Шумно приветствовали партизаны приезжих. Засыпали их вопросами о фронте, о Красной Армии, о Москве. Партизаны разгружали ценный груз. Николай Михайлович знакомился с новыми товарищами. Через полчаса самолёт снова поднялся в воздух. Проплыл над поляной и исчез… С ним улетели девочки и Сева Малютин.

– До свиданья, до свиданья, до свиданья! – махали им вслед ребята.

Генка, закинув голову, долго смотрел на облака, за которыми скрылся самолёт, увозивший Севу. Потом порывисто сжал плечи Васька:

– Всех я вас полюбил!..

Площадка медленно пустела.

– Улетели! Теперь ваш черёд, – улыбнулся ребятам Степан Ильич.

На рассвете Васёк, Саша, Коля Одинцов и Мазин с Русаковым вышли из лагеря. Мальчиков сопровождали Митя и Яков Пряник.

Ночью шёл дождь. Лес был мокрый, тяжёлый, под ногами лежали осыпавшиеся листья.

Васёк оглянулся на лагерь. Там оставались близкие, родные ему люди. Сердце Васька ещё не могло оторваться от них. А впереди уже занималась заря, и в её мягком, тёплом свете чудились высокие башни Кремля, маленький городок под Москвой, родной дом и школа…

Васёк сорвал с головы тюбетейку:

– Прощай, Украина!

– Нюра! Нюра! Это улица Чехова! Вот здесь мы шли в поход!

– А вот магазин школьных принадлежностей! Моя мама мне тут тетрадки покупала…

– Бежим! Бежим!

– Сева, давай руку!

Нюра, Лида и Сева Малютин бегут по улице родного города.

Вес оставшееся позади кажется им страшным сном.

– Мы дома, дома! – взволнованно повторяет Нюра. Каждый знакомый переулок вызывает в ней бурную радость, каждый камешек кажется родным.

– Это же всё наше, наше!

– Мамочка… мамулечка… мама моя! – прижимая к сердцу руки, повторяет Лида, спотыкаясь от волнения.

Сева бежит рядом с девочками. Он не может говорить, он счастлив, что снова видит свой родной город, и встревожен переменами в нём: опустевшие улицы, крест-накрест наклеенные на окнах белые полоски, большие чёрные надписи на подвалах домов – «Бомбоубежище». Значит, и здесь эта страшная война! Она пришла и сюда, в их маленький мирный городок, где всё ещё полно тёплых воспоминаний, где весной на школьном дворе, весело толкаясь, мальчики и девочки собирались на экскурсии, где в зимние каникулы выезжала за город шумная ватага лыжников. В то счастливое время каждый раз под Новый год по заснеженным улицам медленно шествовал к школе румяный Дед Мороз с целым мешком подарков за спиной, а на улицах сновали весёлые, торопливые люди, в окнах светились ёлочные огоньки, и за каждым окном был праздник.

Сева напряжённо вглядывается в заколоченные дома, видит около магазина длинную очередь стариков и женщин. Зачем они там стоят? Разве магазин ещё закрыт? Какие усталые лица у этих женщин! Сева думает о своей матери. Сердце его сильно бьётся, и радостная улыбка снова появляется на губах. Может быть, сейчас мама что-то чертит за большим столом. Сева видит склонённую голову матери, чуть-чуть растрепавшиеся мягкие волосы. «Мама, ты ещё ничего не знаешь, а я уже здесь!»