И, убедив тётю Дуню опустить ноги в таз с водой, он радовался, когда она, вздыхая, говорила:

– А ведь и правда помогает, Сашенька. Спасибо тебе, деточка моя!

У Саши набралось здесь столько дел, что, торопясь к своим, он никак не мог уйти и всё поучал Васька:

– Ты комнату утром прибирай. А посуду мой, как только поешь. А придёшь вечером – и сразу ставь воду. Тёте Дуне трудно, она уже старенькая… И вот ещё что, Васёк, – Саша понижал голос, – ты заглядывай в её комнатку перед сном. Она всё шьёт что-то и засыпает сидя. Надо тихонько разбудить её и свет погасить, а то, знаешь, мало ли что…

Васёк удивлялся:

– Да откуда ты знаешь, что она засыпает?

– Да я её будил не раз. Ты не забывай этого, Васёк…

В последний вечер перед приездом Сашиных родных мальчики долго не ложились. Тётя Дуня тоже сидела с ними и часто вздыхала.

– Заскучает теперь мой-то, – сказала она, поглядывая на Васька, и тихо, не желая обидеть племянника, добавила: – И мне, старухе, без тебя, Сашенька, скучно будет.

– Я буду приходить к вам. Мы с Васьком никогда не разлучимся, – утешал её Саша.

– Жизнь большая – ан и разлучитесь. Кончите школу, разбредетесь кто куда… А кем же ты будешь, Сашенька? Какую профессию себе мечтаешь, сердечный такой?

– Я? – Саша густо покраснел, смутился. – Я учителем буду. Если, конечно, смогу… если примут меня!

– Учителем?

– Конечно! Я бы хотел… А если не примут меня, тогда уж… – Чёрные глаза Саши сделались грустными, он легонько пожал плечами. – Тогда уж хоть на учёного какого-нибудь выйду…

– На учёного? – Васёк громко расхохотался. – Чудак! «Хоть на учёного»… Так ведь учёным потруднее стать, чем учителем!

Тётя Дуня тоже улыбнулась:

– Что это ты, Сашенька, учёного к учителю приравнял?

– Я и не приравнял! Вовсе не приравнял! Учёным каждый может быть. Для этого только книги и голова нужна. Учись, учись – и будешь! А вот учителем – это не каждый. Учитель всё понимать должен: и наказывать зря нельзя, и прощать нельзя зря… Ну, мало ли чего надо, чтобы быть учителем! Разве это легко из какого-нибудь плохого человека сделать хорошего? А у него сколько в классе людей сидит – не все ведь хорошие бывают. Нет, я знаю, что говорю. Я об этом часто думаю… – горячо сказал Саша. – Ну что ты смеёшься, Васёк?

– Ха-ха-ха! «Хоть на учёного»… Вот так Сашка! – хохотал Васёк.

Но тётя Дуня уже не смеялась.

– Не знаю, кем будешь, – серьёзно сказала она Саше, но где бы ты ни был, Сашенька, люди тебя оценят.

– А меня? – ревниво спросил Васёк.

Тётя Дуня любовно оглядела племянника, потом, как бы сравнивая его с товарищем, перевела глаза на Сашу:

– На том свет стоит, чтобы люди были разные. Ты, Васёк, своё возьмёшь, но Сашей тебе не быть.

– Не быть, тётя, – согласился Васёк. – Саша сам по себе, а я сам по себе.

Теперь Саша ушёл к своим родным. Васёк и тётя Дуня остались одни.

Васёк взглянул на часы и вскочил: «Поздно уже! Что это мне нужно сделать? Чайник подогреть? Да тётя Дуня легла уже, наверно!»

Он на цыпочках вышел в кухню, заглянул в маленькую комнату. Тётя Дуня крепко спала, низко склонив голову над столом.

«Без чая заснула… устала, видно, очень». Он посмотрел на седую голову с ровным, как ниточка, пробором. Какое-то давнее, детское воспоминание сжало ему сердце. Неужели это он, Васёк, назвал когда-то тётю Дуню ведьмой?

Васёк поглядел на мозолистые, худые руки с тёмными пятнами на кистях; на ноги, обутые в старые башмаки с растоптанными подошвами.

«Не сняла даже…» – подумал он и, бросившись в кухню, схватил таз. Но таз вырвался из его рук и с грохотом упал на плиту.

Тётя Дуня вздрогнула, проснулась:

– Васёк!

Васёк бросился к ней, припал к её плечу:

– Ничего-то я не умею… Тётя, не спи, я тебе воду согрею!

– Что ты, что ты! – смутилась тётя Дуня. – Я сама согрею воду. Ложись спать, голубчик.

Но Васёк всё-таки побежал на кухню, нагрел воду и заставил тётку опустить в таз ноги.

– Это ты вместо Саши, что ли, меня балуешь? – спросила тётя Дуня.

– Он велел, – сознался Васёк.

– Ишь ты… – тихо сказала тётя Дуня и, глядя куда-то вдаль, задумалась.

Васёк не знал, о чём она думает, но он видел, как постепенно светлели её глаза, как на рыжих, словно выцветших от солнца ресницах оседала влага скупых, непролившихся слёз.

Васёк вдруг представил себе её одну, в этой комнате, дни и ночи ожидавшую известий о любимом брате, о племяннике. Кроме них, у неё никого не было на свете.

– Ишь ты! – снова повторила тётя Дуня, и далёкий, ушедший в себя взгляд её остановился на племяннике. – Вот ведь как… Пожил с нами Саша и ушёл. А от доброго сердца своего и нам с тобой что-то оставил, чем-то хорошим с нами поделился, Вроде как посеял добрые семена твой Саша, и мы глядим… Словно бы взошли они у нас, принялись…

Васёк взволновался. Что-то в тётке вдруг напомнило ему отца в минуты их задушевных вечерних бесед. Бывало, Васёк сердитым шёпотом жаловался ему на эту самую тётку, а отец, мягко улыбаясь, говорил:

«Конечно, Рыжик, человек она старой закалки, привыкла в своей коробочке замыкаться, а вот поживёт с нами, новых людей повидает – и помаленьку от старого начнёт отходить. Не понимает ещё новой жизни, что с ней сделаешь… – И, притянув к себе Васька, лукаво улыбаясь, шептал ему на ухо: – Она всё нас с тобой переучивает вроде, а мы её помаленьку в нашу сторону гнём… Душа-то у неё советская, ну и откликается. Только помаленьку надо, Рыжик… К старым людям молодые всегда должны быть снисходительны, ты это запомни…»

Васёк старался быть снисходительным. Но теперь этого больше не требовалось. Всё, что говорила и делала тётя Дуня, вызывало в Ваське чувство гордости и уважения. По-новому встретила она его товарищей, по-новому относилась к людям, и даже в их дворе Васёк часто слышал, проходя мимо женщин:

«Надо Евдокию Васильевну спросить. Это человек безотказный – всегда найдёт, чем помочь…»

– Тётя Дуня, – серьёзно сказал Васёк, – ты нам с отцом самая родная. Побереги себя… Я тебе всё делать буду, только скажи, если не догадаюсь чего…

В бывшем четвёртом классе «Б» стояли рядами больничные койки. Раненые, прикрытые тонкими байковыми одеялами, полулежали, полусидели, облокотясь на подушки. На белых тумбочках, придвинутых к кроватям, стояли стаканы, покрытые марлей, лежали стопками газеты, журналы и письма от родных. Ветер, залетающий в открытое окно, наполнял комнату свежим запахом молодой зелени.

Был тихий послеобеденный час, но никто не спал. Сегодня комсомольцу Васе сделали тяжёлую операцию. В палату время от времени входила старшая сестра и тихонько трогала Васину руку, быстрыми, умелыми пальцами нащупывая пульс.

Раненые поднимали головы с подушек и с сочувствием глядели на бледное лицо с большим пухлым ртом и тёмными кругами вокруг плотно прикрытых глаз.

Вася был самым юным в палате, и старшие бойцы питали к нему отцовскую нежность.

– Операция прошла благополучно, да крови много потерял, – шептал, перегнувшись к соседу, боец с забинтованной рукой.

– Ну ведь тут врачи, уж они знают… А если в палату принесли, значит, ничего, – тихо откликнулся кто-то со своей койки.

Нина Игнатьевна строго посмотрела на говоривших и покачала головой.

Нюра Синицына сидела около постели пожилого раненого сержанта и, положив на книгу листок бумаги, писала под его диктовку письмо.

– Ну вот! Это всё мы с тобой описали, – говорил её раненый. – А теперь ты от себя приписочку сделай. Ведь моя дочка тоже пионерка. Вот и напиши ей, как подружке. Есть ли у них там госпиталь? Напиши, пусть пойдёт поухаживает за ранеными. Радуются, мол, нам бойцы, любят детей. У каждого своя семья далеко, скучают они, дорога им наша ласка. От себя напиши…