Было ещё совсем рано, когда Игнат широко распахнул дверь – на поле пойдём!

и крикнул:

– Василь, поднимай своих хлопцев – на поле пойдём! Живо! Наши уже все там!

Васёк вскочил, протёр глаза. Из-за спины Игната выглядывали три хлопца. Один был неизменный товарищ Игната – Федька Гузь, другой – сын колхозного конюха Грицько и третий – племянник счетовода Ничипор. Весёлого голубоглазого Грицька Васёк хорошо запомнил ещё с первой встречи. Грицько почему-то считал своим долгом здороваться со всеми за руку и даже у костра обходил всех по очереди и, если кто-нибудь сидел к нему спиной, легонько толкал его в спину и говорил: «Здорово! Давай твою руку!»

И, когда один раз Валя Степанова, заговорившись с кем-то из девочек, не обратила на него внимания, он без всякого стеснения дёрнул её за косу и, простодушно улыбаясь голубыми, безоблачными глазами, сказал: «Здорово и ты, дивчинка! Давай твою руку!»

Ребята так и прозвали его: «Гриць – давай руку».

Другой хлопец, Ничипор, был такой же длинный и нескладный, как его имя. Тонкие мальчишеские руки его и ноги цеплялись за все предметы, мешая себе и окружающим. Характер у Ничипора был мягкий, никогда ни на кого он не сердился, и добрые глаза его с редкими белёсыми ресницами, пухлые щёки и полуоткрытый рот имели всегда одно и то же удивлённое детское выражение.

– Здорово! Здорово! – дружески кричали вошедшие.

Грицько расталкивал сонных ребят:

– Ну, просыпайся! Давай твою руку!

– Вожатый ваш велел, чтоб вы с нами на поле шли, – пояснил Игнат. – Он тоже там со Степаном Ильичом. Сейчас весь народ вышел, потому что надо спешно хлеб убирать.

Ребята заторопились. Наскоро завтракали простоквашей с хлебом.

– Тапочки наденьте, а то с непривычки ноги поколете, – беспокоился Игнат.

Малютина оставили дома. Митя велел ему помочь Жорке собрать просыпанное вчера зерно и приготовить на печку дров.

Ребята вышли за околицу. Игнат хмурил брови и, жестикулируя, говорил:

– Когда б не так спешно, были б грузовики, а сейчас негде их взять. Ну конечно, послали на МТС человека, да вряд ли толк будет… Везде уборка идёт. И лошадей мало… Ну, чем ты будешь зерно свозить, как у тебя грузовиков нет?

Он толкал Трубачёва в бок, строго смотрел на него сине-серыми глазами и, подождав ответа, заканчивал сам:

– Ну вот… Люди сыплют зерно на брезент, и лежит хлеб на поле… Вот тебе и уборка! Так наши хлопцы лопатой его – да в мешки. А кто посильнее, тот и на подводу подтащит…

Васёк не слушал Игната. Ребята тоже хмуро и печально глядели себе под ноги. Весть о гибели девочек казалась ещё страшнее, чем вчера. Начиналось утро; дул свежий ветерок, качались деревья; кудахтали во дворах куры, кричали гуси, на поле тарахтели комбайны, суетились люди, а на земле уже не было тихой, ласковой Вали, живой говоруньи Лиды и хлопотливой Нюры Синицыной…

Игнат ещё что-то говорил, потом бросил ребят, догнал проехавшую мимо телегу с туго набитыми мешками и, указывая на один мешок, плохо завязанный верёвкой, сердито закричал на шагавшего рядом хлопца:

– Куда смотришь? Зачем такие мешки кладёшь? Какой-то чёрт ленивый завязывал! Смотри, зерно просыплешь!

Хлопец беспокойно оглянулся на мешок, потрогал бечёвку.

– Довезу… Недалёко!

Игнат вернулся к ребятам и, прибавив шагу, повёл их через редкий соснячок к полю.

Огромное, жёлтое, подстриженное, как под гребёнку, поле уже не было таким золотым и шумливым, как в тот день, когда Степан Ильич, остановившись на краю его, широко повёл рукой, указывая ребятам на высокие волны колосьев, убегающие далеко-далеко к лесу.

– Ой, какое голое стало поле! – удивился Васёк. Но тут же, вглядевшись, увидел вдали широкую полосу пшеницы и словно плывущий по ней комбайн.

– Пошли за мной, хлопцы! – крикнул Игнат, вырвался вперёд и, прижав к бокам локти, побежал напрямик по колючей стерне, поднимая ногами сухую пыль.

Ребята бросились за ним.

В поле толпился народ; на серых брезентах, разостланных прямо на земле, поднимались горы крупного, отборного зерна. Хлопцы лопатами ссыпали его в мешки. Какая-то дивчина, держа в зубах конец бечёвки, обрезала её ножом и, привалившись грудью к полному доверху мешку, туго завязывала его. Женщины-колхозницы сильными руками поднимали мешки и с помощью хлопцев или стариков укладывали на подъезжавшие телеги.

Комбайн, врезаясь в гущу колосьев, с тарахтением выбрасывал обмолоченную солому. Сбоку, из его широкого рукава, золотым потоком сыпалось крупное зерно. Подводы не успевали подъезжать, и зерно падало прямо на брезент, вырастая среди поля жёлтыми горами.

Ребята с удивлением и восторгом смотрели на машину, которую никогда раньше не видели в действии.

– Василь, становись на мешки! Бери лопату!.. Хлопцы, сюда! Расставляйтесь по местам!

Васёк схватил лопату и с размаху всадил её в кучу зерна, потом оглянулся, поднял пустой мешок, положил его боком и, присев на корточки, стал обеими руками сгребать в него зерно. Вокруг раздавались чьи-то голоса, но, заражённый общей спешкой, Васёк не слушал их. Ему некогда было посмотреть, где ребята, и только раз или два, подняв глаза, он увидел, как Мазин, напыжившись и вцепившись обеими руками в мешок, тащит его к телеге, и в другой раз, неожиданно столкнувшись с кем-то головой, узнал Одинцова.

– Девчата, мешки подавайте!.. Куда тебя на зерно несёт? Не видишь, что ли? – кричал где-то рядом Игнат на нерасторопного Ничипора, потом, подскочив к лошади, шлёпал её ладонью по морде, хватался за оглобли: – Тпру!.. Назад! Осади назад!.. Стоп!..

Лошади, прокладывая свежие колеи на стерне, изо всех сил тянули возы, наполненные мешками.

Ваську становилось жарко. Солнце уже высоко поднялось над полем, припекая плечи и головы работающих людей. Быстро мелькали лопаты, от зерна рябило в глазах, во рту стало сухо, в горле першило. Мазин с багрово-красным лицом пробежал мимо, зажимая нос; сквозь пальцы просачивались капли крови. Саша нёс куда-то сложенные стопкой мешки, поддерживая их подбородком и шатаясь от жары и усталости.

– Хлопцы, кто кончил, перебегайте до другой кучи! Тут пускай один-два остаются – мешки завязывать! – кричал, неожиданно появляясь, высокий седой бригадир в выгоревшей майке.

– Ребята, давай сюда лошадь! Сюда! – кричал и Васёк, глотая сухим ртом воздух.

– Игнат! Ау! Игнат! – раздался звонкий молодой голос.

Из-за подвод вынырнула Марина Ивановна. На ней была синяя юбка, отороченная красными полосками, и вышитая крестом рубашка. Из-под голубой косынки выбивались прядки чёрных волос. Она поставила на траву ведро воды и замахала кружкой.

– Эй, Тарасю-у-ук! Напой хлопцев водо-ой! – певуче разнеслось по полю.

– Добре! – отозвался Игнат.

Ребята, волоча за собой мешки и лопаты, со всех сторон бросились к воде. Васёк, с трудом разгибая спину, подошёл последний. Мазин, закинув голову, жадно пил. А Марина Ивановна, сердито сдвинув брови, кричала на Игната:

– Смотреть надо! Хлопчик весь красный, как бурак, из носа кровь идёт! Отправь на село сейчас же… Какая это работа!

Мазин оторвался от кружки и зажал нос серым от пыли платком. Лицо у него было обожжено солнцем, веки подпухли.

Марина Ивановна зачерпнула пригоршню свежей воды и, продолжая ругать Игната, своей рукой умыла Мазину лицо и, повернув его за плечи, скомандовала:

– Иди в село! – Потом, осмотрев остальных ребят, покачала головой: – Отведи их всех, Игнат. По холодку пускай выходят… Заморились!

Рулевой, стоя на мостике комбайна, замахал рукой:

– Воду сюда!

Марина Ивановна подхватила ведро и быстро побежала по стерне.

– Идите в село! – оглянувшись ещё раз, крикнула она.

Мазин, прижимая к носу платок, улыбаясь, глядел ей вслед:

– Как она меня… умыла…

Игнат усмехнулся:

– Всегда такая! Раз-раз! И чтоб всё по её было. А в классе что делает! Напишешь грязно или кляксу уронишь и подашь ей тетрадку, так она аж покраснеет вся: «Ты меня не уважаешь! Свой труд жалеешь, а мой нет!» И пойдёт! Ну, а уж если что хорошо сделаешь, так ты у неё первый человек. Даже от радости засмеётся, и весь класс за ней! – Игнат оглянулся и таинственно шепнул: – С Коноплянкой сильно дружат, может, даже жениться будут… – И, помолчав, добавил с мягкой улыбкой: – По всей вероятности, что так, потому что уже хату себе ставят…