– Всех, всех! – с ужасом прошептала Лида. – Бомбой…
Нюра Синицына прижалась щекой к тёплой головёнке прильнувшего к ней Павлика. Одинцов ничего не спрашивал; от страшной картины, нарисованной девочками, у него рябило в глазах. Вспомнился разбитый грузовик, одинокий столбик, могила, на которую они с Васьком положили вчера цветы… И ему казалось чудом, что девочки, которых они оплакивали, живы. И ещё одно чувство волновало Колю: он с торжеством вспоминал о ночном происшествии на шоссе. Это была месть за погибших детей, за слёзы девочек! Но Коля не смел сказать об этом. Он вопросительно смотрел на Васька.
Васёк тоже ничего не сказал. Он притянул к себе Павлика, потрогал его худенькие плечики, неловко потрепал по голове:
– Октябрёнок…
– Братик, – поспешно сказала Нюра. – Он тётю Ульяну любит, мамой зовёт. Она его насовсем взяла…
Васёк кивнул головой, оглядел хату. Она была переделана на две половины. За дощатой перегородкой кто-то сонно бормотал, слышались посапывание и храп.
– Кто там?
– Это дети спят… Ульяны Ивановны. А её нет… ушла.
– Не обижают вас здесь? – осторожно спросил Одинцов.
– Нет, что ты! Они хорошие. Она же нас и подобрала в лесу. Мы ведь два дня в лесу жили.
– Как – в лесу?
Снова начались рассказы.
…Испуганные, несчастные, с двумя малышами на руках, девочки бродили по лесу, потеряв дорогу. Галька кричала, плакала, просила есть…
– А что же вы ели?
– Сначала ничего… Мы как побежали, побежали сразу… А потом, когда сильно ударило, – за нами бомба… упала… Ничего не помнили… Оглушило нас… А потом вдруг тихо-тихо стало. Я слышу, Галька плачет рядом, – рассказывала Валя Степанова. – И Нюра с Павликом стоят надо мной, а Лида кричит: «Пойдёмте, пойдёмте назад! Там что-то случилось!» Мы и пошли… А потом, когда увидели, что всех насмерть… опять назад побежали… далеко-далеко в лес… в болото какое-то зашли…
– Ну ладно. Не люблю я всё вспоминать!.. Выбрались, одним словом, на шоссе через два дня, – хмуро сказала Нюра.
– Ну да, выбрались, конечно… Мы ведь ещё вас с Митей потом ждали… Думали, вы проехали уже, – сказала Лида.
– Кашу в лесу варили, – задумчиво припомнила Валя. – Нюра бесстрашная – она ещё после одна к нашему грузовику бегала. Манной крупы принесла, сгущённого молока, спичек, хлеба. Одна ходила, без нас… рано-рано встала и пошла… ничего не сказала…
– А чего мне говорить-то? У нас дети на руках, есть просят, и холодно им… Я ещё там, – Нюра вдруг понизила голос и зябко повела плечами, – одеяло взяла…
Одинцов с уважением посмотрел на неё:
– Молодец ты!
Девочки рассказали ещё, что на дороге подобрала их Ульяна Ивановна, жена директора МТС. Маленькую Гальку взяла другая женщина, а они все живут вместе.
– Никому она нас не отдала, хотя у неё и своих четверо. Одна девочка – старшая – с нами дружит, а другие ещё маленькие. У нас эсэсовцы в селе. Они по хатам не стоят – боятся, верно. В клубе живут, в сельпо, из сельрады общежитие сделали. Вот тётя Ульяна и взяла нас к себе…
– Значит, она и есть Мирониха? Жена директора МТС? – живо спросил Васёк.
– Ну да! А что?
– Ничего. Нас к ней по делу послали.
– По делу? Митя?
– Митя?
Мальчики переглянулись:
– Эх, да ведь вы ничего не знаете, что с нами было!
Васёк стал рассказывать, как фашисты забрали Митю, как все ребята искали его, как он нашёлся. Как Митя даже обнимал его, Васька, один раз, случайно, в одном месте, а потом опять ушёл в лес.
Девочки слушали, боясь проронить хоть одно слово.
– И у нас все комсомольцы в лес ушли. А двоих эсэсовцы убили! И женщину одну убили!
– Убили? Ладно! Их тоже сегодня ночью били! Ещё как! – не выдержал Васёк. – Мы сами видели!
Он придвинулся ближе к девочкам и стал рассказывать про то, что они видели ночью на дороге.
– Так это правда? – радостно спрашивали девочки. – У нас в селе все-все друг дружке шёпотом говорили, только мы не верили…
– А зарево какое было! Мы сами видели! И эсэсовцы куда-то на мотоциклах ехали, бегали, кричали, машины гудели… Мы боялись, что они схватили кого-нибудь, – сказала Зорина.
– Ну да, «схватили»! Сами попались! Там один на коне был… – начал с увлечением Одинцов.
Васёк строго прервал его:
– Не наше дело, кто был! А только храбрецы они! Рраз, рраз! – и всех фашистов уложили!
Лида Зорина блеснула чёрными глазами:
– Фашисты! Мы их так ненавидим!
Синицына сморщилась:
– Они с людьми, как с подданными какими-то, обращаются!
Валя сидела молча. Губы у неё были крепко сжаты, глаза холодные, как голубые льдинки. Она взяла в обе руки свои тяжёлые светлые косы, скрестила их на груди и о чём-то думала; на тоненькой шее у неё билась синяя жилка.
– Валечка! – прошептала Лида, осторожно обнимая подругу.
– Ненавижу я их! Ненавижу! – крепко сжимая зубы, проговорила Валя.
– Их выгонят! – твёрдо сказал Васёк.
Девочки встрепенулись.
– Когда? – нетерпеливо спросила Нюра.
Валя строго посмотрела Ваську в глаза:
– Когда?
– Когда же? Когда? – прошептала Лида.
– Выгонят, и всё! Не сразу, конечно. Потерпеть надо.
Девочки вздохнули. Валя отвернулась и стала смотреть в тёмное окно.
– А помните, как хорошо мы жили! Бегали в школу, – неожиданно улыбнулась она. – Леонид Тимофеевич всегда шутил с нами. Грозный на крыльце стоял… А в классе из окна видно было берёзку…
– И липы там цвели и клён был, – вставила Нюра.
– Всё было! И сирень была! – заторопилась Лида Зорина.
Валя покачала головой:
– Нет. У окна одна берёзка… Белая-белая, тоненькая-тоненькая… Она всегда на нас глядела. А весной положит ветки на подоконник и стоит, как живая…
– А ещё, Валя, помнишь, как в учительской глобус со шкафа упал? – засмеялась Синицына.
– Помню.
– А Белкин его за мячик принял и давай катать! – весело добавил Коля Одинцов. – Это ещё в первом классе было!
– А помните…
Одно воспоминание сменяло другое. Говорили обо всех и обо всём, кроме родителей. О родителях не говорили, боясь расплакаться. Но воспоминания сами по себе были так полны школой и домом, так неразрывно были связаны между собой, что при одном из самых весёлых воспоминаний – о том, как перед отъездом, на вокзале, Мазин посадил свою маму на чью-то корзинку с продуктами, – девочки заплакали. Мальчики, борясь с собой, недовольно сопели. Маленький Павлик, дремавший на скамейке, протёр кулаками глаза.
– Я хочу спать! – пожаловался он.
Нюра вскочила.
– Ой, я и забыла, как не стыдно! – упрекнула она сама себя, бросаясь к Павлику. – Одинцов, встань, я ему тут постелю. Подержи-ка его пока – видишь, он совсем спит.
Она сунула Коле Павлика.
– Ну, куда ещё… – начал было протестовать Одинцов, но, вспомнив что-то, любезно предложил: – Давай, давай! Клади на меня одеяло! И подушку клади! Ничего – я подержу, мне не тяжело!
Навьюченный как верблюд, он стоял посреди хаты, смущённо улыбаясь.
Когда Павлика уложили, Васёк вдруг вспомнил:
– Да! А почему вы нас не искали, не пришли к нам, не дали о себе знать! Ведь Митя с горя заболел совсем, да и мы тоже.
– Как – не искали? Мы всю станцию исходили, спрашивали… Нам сказали, что вы все уехали. Сели в поезд и уехали.
– Да ведь это не мы! Это Сергей Николаевич с нашими ребятами. Ведь они ещё при вас тогда на легковую садились. Ещё там Белкин был, Надя Глушкова, все девочки!
– Да, да! А мы думали, что вы их догнали и все вместе уехали… А о Сергее Николаевиче ничего не слышно?
– Нет, как же услышать… Да он, верно, на фронте теперь.
За окном послышался шум. Залаяла собака, загудели машины; из темноты блеснули фары, по улице забегали огоньки, послышались голоса. Нюра схватила со стола лампу и поставила её на печь. Из-за перегородки вышла босая девочка лет десяти. За ней волочилось серое байковое одеяло. Не обращая внимания на мальчиков, она закуталась в него и села на скамейку, подобрав под себя ноги.
