Дверь открылась, вошел Отшельник с большой деревянной миской. Осторожно поставив миску возле постели, он спросил:

 — Как ты себя чувствуешь, дочь моя?

 — Очень болит спина, отец, — отвечала девочка, — но в остальном, кажется, все хорошо.

 Он встал возле нее на колени, положил руку на лоб и пощупал пульс.

 — Пока обошлось без лихорадки, — сказал он. — Значит, все будет хорошо. Не вижу причин, которые помешали бы тебе встать с постели завтра утром. А сейчас выпей это.

 Он взял деревянную миску и поднес ее к губам девочки. Сделав первый глоток, Аравис не могла удержаться от гримасы отвращения — потому что козье молоко, если вы к нему не привыкли, может показаться очень неприятным на вкус. Но ей хотелось пить, поэтому она взяла себя в руки, выпила все и сразу почувствовала себя намного лучше.

 — Теперь, дочь моя, тебе лучше всего уснуть, если сможешь, — сказал Отшельник. — Раны твои промыты и перевязаны. И хотя они очень болезненны, но не опаснее ударов бича. По-моему, лев этот был какой-то странный. Вместо того, чтобы вырвать тебя из седла и впиться зубами, он только прочертил когтями по твоей спине десять царапин — болезненных, но не глубоких.

 — Что ж, — ответила Аравис. — Значит мне снова повезло.

 — Дочка, — сказал Отшельник, — я прожил в нашем мире уже сто и девять зим и ни разу еще не встречался с тем, что ты называешь Везением. В этом происшествии многое для меня непонятно, но если понадобится, будь уверена — мы во всем разберемся.

 — А как же Рабадаш и его две сотни конников? — спросила Аравис.

 — Думаю, что они пойдут не здесь, — ответил Отшельник. — Мне кажется, они нашли брод намного восточнее того места, где переправились вы. Оттуда они пойдут прямо на Анвард.

 — Бедный Шаста! — сказала Аравис. — Где он теперь? Успеет ли опередить их?

 — Будем надеяться на лучшее, — произнес Отшельник.

 Аравис снова легла и спросила:

 — Сколько же я проспала? Кажется, уже стемнело?

 Отшельник выглянул в единственное окошко (выходившее на север).

 — До ночи еще далеко, — сказал он вскоре. — Это идут облака с Грозовой Головы. В такое время года ненастье к нам приходит именно оттуда. Значит, ночью будет густой туман.

 На следующее утро Аравис и впрямь чувствовала себя так хорошо (если не считать того, что спина еще чуточку побаливала), что после завтрака, состоявшего из овсяной каши со сливками,

 Отшельник разрешил ей встать. Разумеется, она сразу направилась беседовать с Лошадьми. Погода изменилась. Лишь пространство внутри ограды походило на огромную зеленую чашу, наполненную золотым солнечным светом. Обитель была тихим уединенным местом, очень мирным и покойным.

 Хвин рысью бросилась к девочке и осыпала ее своими лошадиными поцелуями. Они начали расспрашивать друг дружку о здоровье и о том, хорошо ли им спалось.

 — Но где же Бри? — спросила Аравис.

 — Вон там, — Хвин кивнула в противоположную сторону. — Мне кажется, что тебе следует пойти и поговорить с ним. С Бри происходит что-то неладное. Мне не удалось добиться от него ни единого слова.

 Они пересекли двор и увидели, что Бри лежит мордой к стенке. Он наверняка слышал, как они подошли к нему, но не повернул головы и ничего не сказал.

 — Доброе утро, Бри, — обратилась к нему Аравис. — Не правда ли, чудесное утро?

 Бри проворчал что-то невнятное.

 — Отшельник сказал, что Шаста, скорее всего, успел вовремя найти короля Луна, — продолжала Аравис. — Так что можно надеяться, что всем нашим тревогам пришел конец. Бри, наконец-то мы почти в Нарнии!

 — Никогда я не увижу Нарнию! — тихо промолвил Бри.

 — Почему? — спросила Аравис. — Ты себя плохо чувствуешь, дорогой Бри?

 — Я возвращаюсь в Калормен, — тихо и уныло сказал он.

 — Что-о? — удивилась Аравис. — Снова в рабство?

 — Да, — отвечал Бри. — Потому что только для рабства я и гожусь. Неужели я смогу смотреть в глаза свободным Лошадям Нарнии? После того, как бросил Кобылу, девочку и мальчика на съедение льву? После того, как я сумел лишь умчаться самым быстрым галопом, спасая свою жалкую, никому не нужную жизнь?

 — Все мы бежали изо всех сил, — сказала Аравис.

 — Но Шаста не бежал! — фыркнул Бри. — По крайней мере, если и бежал, то в нужном направлении! Назад'. И это мой главный позор! Я, звавший себя боевым Конем, хваставший сотней сражений, в которых принимал участие, — я спасовал перед человеческим детенышем. А ведь он всего-навсего жеребенок, который никогда не держал меч в руках и никогда не имел сколько-нибудь приличного воспитания и даже примера для подражания!

 — Я понимаю тебя, — сказала Аравис. — Потому что чувствую то же самое. Шаста — настоящее чудо. А я такая же плохая, как и ты, Бри. Я пренебрегала им, смотрела на него сверху вниз с самого начала, как только мы встретились с вами, но он оказался лучше нас всех. Только я думаю, что нам надо не возвращаться в Калормен, а встретиться с ним и попросить прощения.

 — Ты-то это можешь, — сказал Бри. — Ты ничем себя не опозорила. Но для меня все потеряно.

 — Милый мой Конь! — услышали они голос Отшельника, который незаметно приблизился к ним, почти неслышно ступая босыми ногами по свежей росистой траве. — Дорогой мой Конь! Ничего ты не потерял, кроме тщеславия да излишнего самомнения. Нет, нет, кузен! Не прижимай так уши и не тряси своей гривой. Коли ты действительно так раскаиваешься и стыдишься, то должен учиться прислушиваться к голосу разума. Ты привык считать себя Великим Конем, живя среди своих несчастных бессловесных собратьев, а на самом деле ты совсем не таков. Конечно, ты был и смелее, и умнее, чем они, но в Нарнии ты вряд ли покажешься кому-нибудь выдающимся. В глубине души ты и сам всегда знал, что не являешься чем-то особым. Ты всегда был вполне приличным Конем, если не вдаваться в подробности, потому что, по правде говоря, ты порою принимал одно за другое. Ну, а теперь если и ты, и твоя подруга зайдете за тот угол, в кухню, то там найдется для вас еще немного теплого пойла...

 Шаста выбежал за ворота и увидел устремившийся вверх склон, поросший травою, вереском, а еще выше — деревьями. Теперь он ни о чем не думал и не строил никаких планов, а просто бежал, и на это уходили все силы. Руки и ноги у него дрожали, в боку больно кололо, пот, стекавший со лба, попадал в глаза. От этого он плохо видел, и глаза у него жгло. К тому же бежал он по очень неровной земле, все время спотыкался, а один раз чуть не подвернул ногу, наступив на шаткий камень.

 Деревья здесь были гуще, а все открытые места заросли папоротником. Солнце вскоре зашло, но прохладнее от этого не стало. Шасте казалось, что в этот жаркий день мошкары было вдвое больше, чем обычно. Она почти сплошь облепила лицо Шасты, а он даже и не пытался смахнуть ее — его силы и внимание уходили на другое.

 Вдруг где-то заиграл рог — не такой, как огромные рокочущие рога Ташбаана, а веселый охотничий рожок. Наконец Шаста выскочил на большую поляну и с разбегу влетел в толпу людей. Это были мужчины — человек пятнадцать-двадцать — в охотничьих костюмах зеленого цвета. Кое-кто уже сидел верхом, другие держали коней на поводу. Человек в центре группы собирался сесть на коня, другой держал ему стремя. Первый — дородный и веселый господин с красными, как яблоки, щеками и блестящими глазами — и был король.

 Шаста ворвался в их группу, и все взоры обратились к нему, а король, похоже, даже забыл, что собирался садиться на коня. Взгляд его засиял, он рванулся к Шасте, протягивая руки, и крикнул низким, но звучным голосом, который, казалось, исходил чуть ли не из самого сердца:

 — Корин! Сын мой! Почему ты пешком и в лохмотьях? Что... — Нет... — с трудом выговорил задыхающийся от бега Шаста и энергично замотал головой. — Я — не принц Корин. Знаю, что похож на него... видел его высочество... в Ташбаане... Он шлет вам привет.