Пономарев аккуратно, одну за другой брал фотографии и внимательно рассматривал их, поднося к свету.
«Неужели не узнает? — На душе у Игоря стало тоскливо. — Ну узнай его, узнай, пожалуйста», — мысленно просил он.
— Пиши, — Пономарев положил карточки на стол. Все три. Глаза его смотрели так же спокойно, в лице ничего не дрогнуло.
«Мимо», — похолодел внутренне Муравьев.
И пока он заполнял официальные данные, на душе у него было скверно и тревожно. А Пономарев тем же ровным, бесстрастным голосом продолжал диктовать:
— На фотографии под номером два мною опознан...
Он посмотрел на Игоря, чуть заметно усмехнулся краешком рта.
— Ну, что ты на меня уставился? Пиши. Итак, мною опознан особо опасный преступник Генрих Карлович Гоппе, тысяча восемьсот девяносто девятого года рождения, уроженец Харьковской области, из немецких колонистов. Социальное положение — сын крупного землевладельца-кулака. В 1925 году вступил в открытую борьбу с Советской властью, находился в банде Смурого, после ее ликвидации из нескольких ушедших бандитов организовал бандгруппу. Они совершали вооруженные налеты на ювелирные мастерские в Харькове, Одессе, Киеве. Дважды судим. Последний раз, в 1940 году, приговорен заочно к смертной казни. Из-под стражи бежал. Подробно... — Пономарев рассказывал, а Игорь записывал, еще пока не веря в удачу.
— Фамилию немецкую Гоппе изменил в 1930 году. Стал Гопа Геннадий Кузьмич. Впрочем, фамилий у него было много. В наркомате его дело есть, там и поглядите. Все, что ли? — Пономарев улыбнулся и стал прежним веселым и радушным хозяином. — Ну, давай подпишу.
— Прочти.
— Ладно, верю. Да на тебе лица нет.
— Месяц вашего Гоппе ловим. Он у тебя сбежал, а мы ловим.
— Так давай меняться. Ты здесь оставайся, а я в Москву Генриха Карловича ловить поеду.
— Нет уж, каждому свое.
— Это точно. Но я тебе, Игорь, не завидую. Нет, не завидую, — повторил Пономарев. — Я эту сволочь Гоппе распрекрасно знаю. Я еще опером совсем молодым был в Киеве, брали его на Подоле, ушел он тогда, а плечо мне продырявил. Ты учти, он стреляет, как бог.
— Что-то я в тире богов не встречал.
— Ну ладно, пусть как полубог. Так что с ним надо — чуть что и... — Пономарев щелкнул пальцами, — понял? Ну, ложись поспи. День у тебя целый в запасе. Отоспись малость.
Муравьев заснул сразу, едва коснувшись головой подушки.
Проснулся он с ощущением необычайной легкости, так бывало раньше, в первые дни летних каникул, когда экзамены позади, лето кажется длинным и каждое утро обещает что-то приятное и новое.
— Ну наконец, а я-то думал, что ты экзамен на пожарника сдаешь, — раздался веселый голос Пономарева.
— Это как же? — Игорь сладко потянулся и сел, свесив с кровати босые ноги. В низкую дверь пробивался узкий луч солнца и приятно пригревал влажные ото сна пальцы.
— Это у нас так раньше говорили. Я родом-то из Липецка. Там до революции пожарная часть была. Так они весь день спали. А потом по городу шатались опухшие. У нас смеялись: проспишь день на одном боку — значит, экзамен сдал.
— Я-то, видно, не готов в липецкую команду.
— Ничего, война кончится, отоспимся. Ну, обувайся, пошли мыться.
— У тебя горячей воды нет?
— Есть. А зачем тебе?
— Побриться хочу. Как-никак столица.
— Сейчас принесу.
Игорь достал из сумки помазок, мыльный порошок, бритву, одеколон. Аккуратно и быстро побрился. Выйдя из землянки умыться, Игорь наконец-то рассмотрел лагерь. Прямо между деревьями виделись накаты землянок, несколько шалашей приткнулись у кромки леса. Мимо него ходили какие-то люди в штатском, но с оружием, прислонясь к телеге, глядела на Игоря высокая девушка в гимнастерке, горели костры.
— Мы пищу днем готовим, — пояснил Пономарев, — ночью нельзя. Немцы летают, обнаружить могут.
— А днем по дыму?
— А где он, дым-то?
Действительно, костры почти не дымили.
— Мы березовые дрова специально сушим. Они быстро горят, жарко и без дыма.
Игорь вытерся жестким вафельным полотенцем и еще раз огляделся.
— Потом посмотришь, пошли обедать.
— Как обедать?
— Очень просто. Завтрак ты, дорогой мой, проспал.
После обеда Пономарев показывал ему лагерь. Они заходили в землянки, посмотрели оружейную мастерскую, склад трофейного оружия, госпиталь.
Игорь знакомился с самыми разными людьми: рядовыми партизанами, командирами и даже комиссаром бригады. Его очень удивило, что в лагере много девушек, причем большинство из них москвички, окончившие специальные школы. День прошел незаметно, уж слишком много новых впечатлений было у Муравьева. До этого он, да и не только он, с жадностью читал в газетах очерки о партизанах. В отрядах побывали писатели и журналисты. Их рассказы всегда были восторженно-приподнятыми. Писали они только об убитых немцах, засадах, пущенных под откос эшелонах. Когда Игорь читал эти материалы, он представлял себе партизан в основном бородатыми стариками или совсем молодыми ребятами-допризывниками. Обычно такими их и в кино показывали.
На самом деле отряд, или, как он именовался, партизанская бригада, был обычным воинским подразделением, с четкой, отлаженной службой, с железной дисциплиной. От обыкновенной кадровой части он отличался лишь разномастной одеждой. Но командиры все были в форме, многие даже со знаками различия.
Когда начало смеркаться, Пономарев сказал:
— Пора собираться. Пойдем заправимся на дорожку.
В землянке собралось несколько человек, как понял Игорь, все работники Харьковского управления НКВД. Один из них быстро разлил по кружкам что-то пахучее из круглой бутылки.
— Ром, трофейный. Ну, давай, ребята. За нас, орлов-оперативников.
Игорь глотнул, у него перехватило дыхание. Ром был необыкновенно крепким.
Все выпили, убрали кружки. Начали закусывать.
— Ты не удивляйся. Это мы только ради твоего отъезда. А так у нас очень строго с этим делом. — Пономарев щелкнул себя пальцем по горлу. — Ты давай закусывай.
Когда пили чай, он наклонился к Игорю и смущенно прошептал:
— Ты мне отлей своего одеколона немного. Понимаешь, девушка одна пришла...
— Да я тебе весь отдам, и мыло, и лезвия, если хочешь. У меня в Москве еще есть. — Игорь обрадовался, что хоть чем-то может отблагодарить хорошего человека за заботу.
— Вот спасибо тебе. А я даже попросить боялся. Я тебе тоже от всех нас подарок приготовил.
Пономарев подошел к кровати и вытащил из-под подушки две блестящие кожаные кобуры.
— На, владей. Парабеллум и «вальтер». Патронов к ним сейчас насыплю.
В дверь землянки кто-то заглянул:
— У вас человек из Москвы?
— Здесь.
— Командир приказал срочно к самолету.
Игорь попрощался с Пономаревым у самолета. Вылет почему-то задерживали. Пилоты нервничали. Муравьев сел на поваленное дерево, закурил, пряча огонь папиросы в кулаке. Он курил и слушал ночь. Она была наполнена звуками. Они то замолкали, то вновь приближались к нему: казалось, что кто-то невидимый играет на странных музыкальных инструментах. Вот в темноте возник протяжный тоскливый крик, возник и оборвался внезапно, словно лопнула струна, а на смену ему спешили другие неведомые звуки и, обгоняя друг друга, смолкали вдалеке.
Ночь была пряной и росистой. И Муравьеву вдруг показалось, что никакой войны вовсе и нет, и захотелось ему, чтобы не кончилось очарование этой прекрасной и теплой ночи.
— Закурить есть? — рядом сел воздушный стрелок.
— На. — Игорь протянул пачку на голос. — Чего ждем?
— Человека одного. Приказ из Москвы пришел, обязательно забрать. Вот и ждем. А ночь-то идет.
— Ну и пусть идет.
— Смешной ты человек. Авиация — расчет точный. Мы можем только в темноте лететь. Со светом «мессера» появляются, встретишь их и... привет родителям.
Они посидели молча, думая каждый о своем. Потом стрелок сказал, тяжело вздохнув:
