Я услышал низкие голоса. Ханна и Фрэнк Белнапы сидели на крылечке, вглядываясь в туман. С тротуара мне видна была веранда Бандольера. Голоса Белнапов доносились сквозь туман на удивление отчетливо. Они говорили о том, что хорошо бы было этим летом съездить в Висконсин, а Ханна говорила, что не собирается проводить целые дни с ним в лодке.

– Но ты ведь всегда ловишь больше рыбы, чем я, – напомнил жене Фрэнк.

– Это не значит, что я не хочу ничего другого, – произнес голос невидимой Ханны.

Мы с Джоном медленно и тихо двинулись по лужайке, стараясь не издавать ни звука.

Мы завернули за угол, и я не расслышал ответ франка. Двигаясь по мокрой коричневой траве, мы старались держаться поближе к дому. Мы свернули на задний двор, в конце которого виднелся деревянный забор с воротами, перегораживающий узкую улочку, и подошли к двери.

Джон нагнулся, чтобы взглянуть на замок, и прошептал:

– Нет проблем.

Он достал из кармана связку ключей, выбрал один из них и вставил в скважину. Ключ немного повернулся, затем остановился. Джон вынул его, снова покопался в связке и выбрал другой, по виду ничем не отличавшийся от первого. Но этот ключ тоже не подошел. Обернувшись ко мне, Джон улыбнулся и пожал плечами. Следующий ключ был словно от этого замка – он повернулся в скважине с легким щелчком, и дверь открылась. Мы вошли внутрь, и Джон закрыл за нами дверь.

Я знал, где мы находимся. Это была кухня дома, где я вырос, запыленная и обшарпанная, но знакомая до боли. Прямоугольный стол с изрезанной крышкой стоял в нескольких футах от двери. При тусклом свете я различил вырезанные слова «Бетти, Джэни, Билли». Рэнсом сделал несколько шагов по протертому желтому линолеуму.

– Чего ты ждешь? – спросил он.

– Привыкаю. Обои с изображением пастушков и пастушек отставали от стены. Кто-то, наверное Бетти, Джэни и Билли, изрисовал их, то здесь, то там виднелись жирные пятна, особенно над небольшой электроплитой. В одном углу обоев был изображен огромный петух с тщательно прорисованными гениталиями. Думки постарались оставить здесь как можно больше следов своего пребывания.

– Тебе пора было уже привыкнуть к роли взломщика, – сказал Джон, выходя из кухни в коридор. – Здесь три или четыре комнаты?

– Три, не считая кухни, – ответил я, следуя за ним. – Спальня ребенка должна была находиться здесь, – сказал я, открывая одну из дверей.

Спальня Фи была точно такой же, как моя, – узкая кровать с зеленым армейским одеялом и единственный деревянный стул. Маленький комод, почерневший от времени. В дальнем углу – узкое окошко, за которым по-прежнему клубился туман. Я вошел внутрь, и сердце мое дрогнуло. Джон встал на колени и заглянул под кровать.

На уровне пояса обои были разрисованы человечками, домиками, солнцами и звездами, связанными между собой полосками, изображавшими, очевидно, пути на какой-то карте. Голубая краска над этими рисунками успела потрескаться и частично облупиться.

– У этого Фи здесь куча мусора, – сказал Джон.

– Это осталось от жильцов, – возразил я. Подойдя к постели, я откинул одеяло. На кровати не было простыни – только старый матрац с полосатым наматрацником, застегнутым на пуговицы.

Джон с любопытством взглянул на меня и стал открывать ящики комода.

– Ничего, – сказал он через некоторое время. – Где же здесь можно спрятать коробки?

Я покачал головой и вышел из спальни.

Три окна гостиной были точно такими же, как в моем старом доме, и вся комната, как и спальня, возвращала меня в детство. В тяжелом воздухе словно висело ощущение тоски и гнева. Я знал эту комнату – я написал ее.

Я поместил перед окнами, на том месте, где стоял наш диван, два стола – и они действительно стояли там – более красочные, чем я представлял себе, но той же высоты и из такого же дерева. Телефон стоял на левом столе рядом с потертым огромным креслом – троном Боба Бандольера. Длинный диван, который я описал, стоял у противоположной стены. Правда, он был зеленым, а не желтым, но с теми же изогнутыми резными ручками.

И все-таки комната не походила на ту, которую я придумал. Я считал, что Боб Бандольер наверняка должен был развесить по стенам всякие назидательные картинки – типа нагорной проповеди или Исхода из Египта, но на стенах не было репродукций – только обои. Я представлял себе небольшую книжную полочку с Библией, вестернами в бумажных обложках и мистериями, но в комнате были только узкие стеклянные полки, на которых наверняка стояли раньше фарфоровые фигурки. Рядом с телефонным столиком стояло кресло с высокой спинкой, возле другого стола – кресло поменьше и без подлокотников, но с той же обивкой. Он и она.

– Это как музей сорок пятого года, – сказал Джон, поворачиваясь ко мне с удивленной улыбкой.

– Так оно и есть.

Я присел на кресло и огляделся. Через окно я различал стену домика Белнапов, через окно в которой Ханна видела повзрослевшего Фи Бандольера, сидевшего там, где сидел сейчас я. Джон искал за стульями под диваном. Фи приходил сюда ночью и пользовался только фонариком, поэтому он не мог разглядеть жирных пятен на обивке кресла и дивана.

Джон открыл дверь в другом углу гостиной. Я встал и последовал за ним в комнату, где умерла от голода и побоев Анна Бандольер.

Посреди огромной двуспальной кровати виднелось черное пятно. Джон полез под кровать, а я открыл ореховый шкаф, служивший Бобу Бандольеру гардеробом. Две вешалки висели на металлической трубе, еще одна лежала в сорокалетнем слое пыли на дне гардероба.

– Ящики, – сказал Джон, и мы открыли почти одновременно два ящика по обе стороны от зеркала. Мой был пуст. Джон захлопнул свой ящик и посмотрел на меня с нетерпением и раздражением одновременно.

– Ну, – сказал я. – И где же они? После того как Боб Бандольер избавился от Санчана, на втором этаже больше не было жильцов. Может, записи там? – Тут мне пришла в голову еще одна мысль. – Есть ведь еще подвал, где в те времена стирали.

– Я посмотрю наверху, – Джон отряхнул колени от пыли. – Надо выбираться отсюда как можно скорее – не нравится мне этот туман.

Я почти видел маленького Фи Бандольера, стоявшего холодной ноябрьской ночью пятидесятого года у кровати и державшего руку своей умирающей матери, в то время как отец его валялся на полу в окружении пустых бутылок.

– Хорошо? – переспросил Джон.

Я кивнул, и он вышел из комнаты. Я повернулся спиной к мальчику и пошел через дымку всего, что я придумал о нем, по направлению к кухне.

Как и в моем старом доме, дверь в подвал находилась рядом с плитой. Я спустился по деревянным ступенькам в темноту и остановился, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте. Прямо у лестницы стоял длинный деревянный верстак, на стене над ним была прибита полка, на которой стояли кофейные банки с гвоздями и шурупами. Скоро я стал различать контуры стоявших под верстаком коробок. Я задержал дыхание, предвкушая триумф, подошел к верстаку и нагнулся над ближайшей ко мне коробкой. Она была величиной с ящик для виски, крышка ее была закрыта, но не запечатана. Под крышкой оказался слой темной материи. Фи обернул свои записи после того, как увидел, что сделали с ними крысы в подвале «Зеленой женщины». Я потянул за ткань, и она легко подалась. Это оказался пиджак от костюма. Я бросил его на пол и снова полез в коробку. На этот раз я вытянул брюки от костюма. Под небрежно сложенными брюками обнаружились еще два костюма – темно-синий и снова темно-серый. Я засунул первый костюм обратно в коробку, запихал ее обратно под верстак и придвинул другую. Раскрыв ее, я обнаружил стопку накрахмаленных рубашек с эмблемой в форме стрелы. Они были серыми от пыли.

В следующей коробке были еще три костюма, лежавшие поверх трусов и скомканного нижнего белья, в четвертой – свалка черных ботинок, а в пятой – широкие галстуки моды сороковых годов, сплетенные между собой, подобно змеям. Я встал и размял затекшие ноги.

Фи Бандольер изгнал отсюда Думки, очистил то, что казалось ему важным, и повесил на дверь замок, заперев прошлое, словно в банке.