– Он думает, что рано или поздно она найдется.

– А что, по его мнению, с ней произошло?

– Ее вполне могли украсть от отеля «Сент Элвин».

– Звучит подобно взрыву, – Том поджал губы.

– Ты знал, что его отец владел отелем «Сент Элвин»? – спросил я.

Том посмотрел на меня в упор, и во взгляде его мелькнуло что-то вроде искорки.

– Да... – задумчиво сказал он, так что я не понял, знал он все-таки об этом раньше или нет. Прежде чем я успел его об этом спросить, из комнаты раздался стон то ли боли, то ли изумления, сопровождавшийся каким-то непонятным грохотом, а затем второй, в котором уже явственно слышалась боль.

Я рассмеялся, потому что вдруг понял, что там произошло.

– Джон разглядел наконец твои картины, – сказал я.

Том поднял брови и с иронией посмотрел на дверь.

Когда мы вошли в комнату, Джон стоял перед картинами, потирая ушибленное колено. Рот его был немного приоткрыт.

– Ты ушибся? – спросил Том.

– У тебя есть Морис Дени, – сказал Джон, выпрямляясь. – И Поль Рэнсон, клянусь Богом!

– Тебя интересует их творчество?

– А этот потрясающий Боннар. – Джон покачал головой. – Я просто поражен. Да, у нас с женой есть множество работ группы «Нейбис», но у нас нет...

«Но у нас нет ничего подобного этому», – собирался сказать Джон, но почему-то передумал.

– Мне особенно нравится вот это полотно, – сказал Том. – Так вы собираете работы «Нейбис»?

– Их так редко можно увидеть в домах других людей. – Джон не сводил глаз с небольшого полотна Боннара, на котором была изображена нагая женщина, сушившая под солнцем свои волосы.

– Я нечасто бываю в домах других людей, – сказал Том. Он снова сел к столу, несколько секунд внимательно изучал стоящие перед ним бутылки, затем налил себе водки, но другой, намного дешевле той, которую предложил Рэнсому. Рука его не дрожала. Том быстро глотнул из бокала и улыбнулся мне. Я снова сидел напротив. На щеках Тома заиграл легкий румянец.

– Ты никогда не думал о том, чтобы продать что-нибудь? – спросил его Рэнсом.

– Нет, никогда, – ответил Том.

– С моей стороны не будет нескромно, если я спрошу тебя, где ты нашел эти полотна?

– Я нашел их там же, где сегодня нашел их ты – на этой самой стене.

– Но как ты мог...

– Я унаследовал их по завещанию Леймона фон Хайлица вместе с этим домом. Думаю, что он купил их в двадцатые годы в Париже. – Несколько секунд он внимательно смотрел на Рэнсома, который выглядел так, словно ему хочется достать увеличительное стекло и изучить каждый мазок на картине Мориса Дени, затем сказал:

– Насколько я понял, ты хотел бы поговорить со мной об убийствах «Голубой розы».

Рэнсом резко обернулся.

– Я читал в «Леджере» статьи о нападении на твою жену. Ты наверняка хочешь узнать как можно больше обо всем, что случилось сорок лет назад.

– Да, ты абсолютно прав, – Джон Рэнсом оторвался наконец от картин и с неохотой вернулся на свое место.

– Теперь, – продолжал Том, – после того как мы уже упомянули имя Леймона фон Хайлица, пора, пожалуй, перейти к делу.

Рэнсом сел на диван, прочистил горло. Том молчал, тогда Джон глотнул немого водки, прежде чем начать разговор.

– Мистер фон Хайлиц занимался тогда расследованием этого дела? – спросил он.

– Ему не хватило на это времени, – ответил Том и посмотрел на стоявший на столе стакан, однако удержался и не стал протягивать к нему руку. – Он был занят другими делами по всей стране. И потом, тогда казалось, что дело закончилось с самоубийством Дэмрока. Но, думаю, это дело все еще беспокоило его. Кое-какие факты не укладывались в общую схему, и к тому моменту, когда я познакомился с ним поближе, он снова начал думать об этих убийствах. А потом я встретил на Игл-лейк человека, тесно связанного с этим делом.

Он наклонился вперед, взял стакан и сделал еще один небольшой, словно тщательно отмеренный глоток. Мне не посчастливилось лично знать Леймона фон Хайлица, но сейчас, когда я смотрел на сидящего передо мной Тома, мне казалось, что я вижу старого детектива. Судя по тому, как напрягся вдруг Джон Рэнсом, ему, возможно, почудилось то же самое.

– И кого же ты встретил на Игл-лейк? – спросил Джон.

Игл-лейк был частным курортом в северной части Висконсина, куда отправлялось каждое лето высшее общество Миллхейвена.

– Чтобы рассказать тебе об этом, – сказал Том. – Я должен объяснить кое-какие очень личные вещи, касающиеся только моей семьи. Я хочу попросить тебя никогда и никому не пересказывать то, что ты услышишь.

Джон пообещал хранить молчание.

– Тогда я готов рассказать тебе эту историю, – сказал Том.

12

– Когда мы учились в школе, ты наверняка видел там время от времени мою мать.

– Я хорошо помню ее, – кивнул Рэнсом. – Она была красивой женщиной.

– И очень ранимой, хрупкой. Думаю, это ты тоже помнишь. Мать проводила почти целые дни в своей комнате. Иногда она рыдала часами, сама не зная почему. Просто сидела наверху и плакала. Я злился на нее иногда за то, что она не была такой, как другие матери. Хотя, вместо того чтобы злиться, мне следовало задуматься над тем, что сделало ее такой несчастной и беспомощной. – Том замолчал и снова потянулся за стаканом. На этот раз глоток был гораздо больше. Я понял, что Тому очень неприятно рассказывать нам эту историю. Он делал это лишь потому, что еще больше ему не хотелось, чтобы все это рассказал Рэнсому я. И потому что считал, что Рэнсому необходимо все это знать. Поставив стакан, Том продолжал:

– Думаю, ты также знал кое-что о моем дедушке.

– Джон удивленно заморгал.

– О Гленденнинге Апшоу? Ну конечно. Он был очень влиятельной личностью. – Джон замялся. – Умер, когда ты перешел в последний класс. Самоубийство. Я помню.

Том посмотрел на меня, так как мы оба знали подлинные обстоятельства смерти Гленденнинга Апшоу. Потом снова перевел взгляд на Джона.

– Да, он был очень влиятельной личностью, – продолжал Том. – Он сколотил себе в Миллхейвене целое состояние и имел кое-какое политическое влияние. Глен Апшоу был ужасным человеком во всех отношениях, и у него было множество секретов. Но была одна тайна, которую он особенно оберегал от всех, потому что она могла разрушить всю его жизнь. Чтобы сохранить свой секрет, он убил троих человек и ему чуть было не удалось убить четвертого. В двадцать третьем году об этой тайне узнала его жена, и, не выдержав, утопилась в Игл-лейк. – Том посмотрел на свои руки, сложенные на коленях. Затем быстро встретился со мной взглядом и снова повернулся к Джону Рэнсому. – Когда моей матери было два года, Глен Апшоу уволил всех слуг в доме. Он никогда не нанимал новой прислуги, даже после того как умерла его жена. Глен не мог позволить, чтобы кто-нибудь догадался, что он насилует свою дочь.

– Насилует? – ошеломленно произнес Рэнсом.

– Возможно, ему не приходилось применять силу, но он склонял мою мать к половым отношениям с тех пор, как ей было два года и примерно лет до четырнадцати.

– И за все это время никто ни о чем не догадался?

Том сделал еще глоток. Мне показалось, что он испытал некоторое облегчение, рассказав наконец о самом страшном.

– Он позаботился о том, чтобы ничего не выплыло наружу. По вполне понятным причинам мою мать лечил всегда один и тот же врач – тот же, который всю жизнь лечил Глена. В начале пятидесятых годов у этого доктора появился молодой партнер. Думаю, понятно, что этот молодой врач, Баз Лейнг, никогда не лечил мою мать.

– Ага, Баз Лейнг, – сказал Джон Рэнсом. – Всегда считалось, что он был четвертой жертвой убийцы «Голубой розы», но Тим сказал мне, что на него напал кто-то другой. И что же он сделал – раскрыл тайну болезни твоей матери?

– Баз брал домой истории болезни, чтобы составить представление о своих пациентах. Однажды он случайно унес из больницы не ту папку. То, что он увидел там, очень его обеспокоило, и он отправился к своему партнеру, чтобы обсудить это. Несколько лет назад старый доктор записал в истории болезни типичные признаки изнасилования – вагинальное кровотечение, разрывы, подмена типа личности, ночные кошмары. И так далее, и так далее. И все это Баз прочел в истории болезни моей матери.