Я проехал по узкому коридору между высоких муниципальных зданий и свернул на улицу. Откуда-то доносились звуки пения. Джон Рэнсом вздохнул. Я посмотрел на него, и он протянул руку, чтобы включить радио. Монотонный голос произнес:

– ...по поступающим противоречивым сведениям, не остается, однако, сомнений, что Уолтер Драгонетт виновен в смерти про меньшей мере двадцати пяти человек. Ходят слухи о каннибализме и пытках, которым он подвергал свои жертвы. Перед полицейским управлением проходит в данный момент стихийная демонстрация...

Рэнсом нажал на кнопку, и салон заполнили звуки трубы – Клиффорд Браун играл «Весеннюю радость». Я удивленно взглянул на Рэнсома, и он пояснил:

– Радиостанция Аркхэма передает джаз по четыре часа в день. – Он снова откинулся на кресле. Джон не хотел больше слышать об Уолтере Драгонетте.

Свернув за угол, я проехал мимо входа в здание на Армори-плейс. Клиффорд Браун, которого вот уже тридцать лет нет в живых, играл фразу, отрицавшую смерть. Музыка почти вывела меня из депрессии, накатившей по милости Уолтера Драгонетта. Я вспомнил, как много лет назад слышал ту же музыкальную фразу в Кэмп Крэнделл.

Повернув голову, Рэнсом смотрел на толпу, заполнявшую половину Армори-плейс. На площади и на ступенях полицейского управления собралось за это время в три раза больше демонстрантов, чем я видел, подъезжая к зданию. Над толпой колыхались транспаранты. На одном из них было написано «Долой Васса». Чей-то голос кричал в мегафон, что устал жить в постоянном страхе. Я спросил Рэнсома, кто такой Васс.

– Шеф полиции, – пробормотал Джон.

– Не возражаешь, если мы сделаем небольшой крюк? – спросил я.

Рэнсом покачал головой.

Оставив позади вопящую толпу, я свернул на Горацио-стрит и поехал мимо здания редакции «Леджер» и Центра исполнительских искусств. Горацио-стрит шла вдоль района, состоявшего в основном из двухэтажных кирпичных складов, бензозаправок, винных магазинов, двух неизвестно как затесавшихся сюда художественных галерей, владельцы которых, видимо, рассчитывали превратить этот район во второй Сохо.

Клиффорд Браун продолжал играть, солнце слепило глаза, отражаясь в окнах и крышах машин. Рэнсом сидел, не говоря ни слова закрыв ладонью рот, и смотрел прямо перед собой невидящими глазами. У въезда на мост висел знак, запрещавший проезд машин весом больше тонны. Проехав по старому дребезжащему мосту, я остановил машину. Джон Рэнсом был похож на человека, спящего с открытыми глазами. Я вышел и стал смотреть на реку и на ее берега. Меж высоких отвесных бетонных стен река катила свои черные воды в озеро Мичиган. Глубина в этом месте достигала двенадцати-пятнадцати футов, и река казалась такой темной, словно у нее вообще не было дна. Грязные берега, закиданные ржавыми покрышками и гнилыми остовами деревянной мебели, тянулись к воде от бетонных стен.

Шестьдесят лет назад здесь был Ирландский район, где жила краснолицые жестокие мужчины, которые строили дороги и ставили столбы, на которые натягивали провода. Потом в их домах жили очень недолгое время те, кто работал на складах, потом – еще более короткое время – студенты Аркхэма, пока не перебрались в построенный для них студенческий городок, где плата за жилье была гораздо ниже. При студентах по району прокатилась волна преступлений, также способствующая их переселению. И теперь здесь жили люди, выбрасывавшие мусор и старую мебель прямо на улицу. Бар «Зеленая женщина» был поражен той же болезнью.

Это было небольшое двухэтажное здание с обсыпающейся крышей, построенное на бетонной площадке, нависающей над восточном берегом реки. К задней части его были пристроены какие-то асимметричные части. До того, как построили Армори-плейс, в этот бар заходили перекусить чиновники городского управления и освободившиеся от дежурства полицейские. Летом за круглыми белыми столиками над рекой подавались гуманизированные версии ирландских блюд – «Бараньи котлетки миссис О'Рейли» и «Ирландский бульон Пэдди Мерфи». Теперь столиков уже не было, а на пустой площадке виднелись надписи, сделанные из баллончиков с краской. На заклеенном крест-накрест стекле висела покореженная жестяная табличка с рекламой пива «Форшеймер». Когда-то в холодную зимнюю ночь здесь пили, смеялись и шутили, в то время как в двадцати футах отсюда кто-то убил женщину, державшую на руках ребенка.

– Ну разве не дурацкая история? – произнес голос у меня за спиной. Я вздрогнул и, резко обернувшись, увидел у себя за спиной Джона Рэнсома. Машина с открытой дверью стояла там, где я ее оставил. Мы были одни среди залитой солнцем пустоты. Рэнсом казался каким-то нематериальным, словно призрак, свет заливал его лицо и светлый костюм. На секунду мне показалось, что он назвал дурацкой историю Уильяма Дэмрока. Я кивнул.

– Этот сумасшедший, – продолжал Джон, глядя на валяющийся внизу мусор. – Он видел мою жену рядом с конторой своего брокера. – Рэнсом подошел поближе и стал смотреть на реку. Черная вода текла так медленно, что казалась почти неподвижной. Солнечный свет покрывал ее, словно тонкой ледяной пленкой.

Я посмотрел на Рэнсома. На лице его появился легкий румянец, но все равно казалось, что он вот-вот исчезнет.

– Честно говоря, – сказал я, – я по-прежнему обеспокоен тем, что он слышал об убийстве Эйприл Рэнсом до того, как признался в нем. И он ведь не знал, что Мангелотти ударили чем-то по голове, а вовсе не зарезали.

– Он забыл. И Фонтейна это вроде бы не встревожило.

– Это тоже тревожит меня. Фонтейну и Хогану очень хочется обвести как можно больше незакрытых дел черным маркером.

Лицо Рэнсома снова побелело. Он вернулся к машине и сел на свое место. Руки его дрожали, лицо выглядело так, будто Джон судорожно пытался проглотить ком, застрявший в горле. Он искоса посмотрел на меня, словно желая убедиться, что я действительно все это сказал.

– Мы не могли бы вернуться домой?

Больше он ничего не сказал всю дорогу до Эли-плейс.

Оказавшись дома, Джон нажал кнопку на автоответчике. Здесь, вне досягаемости резкого белого света, он выглядел более материальным, и уже не казалось, что Джон может исчезнуть.

Закончив отматывать пленку, он выпрямился, и наши глаза встретились. Из-под наросшей плоти проступали контуры его настоящего лица – худощавого, более мужского, которое я видел последний раз много лет назад.

– Одно из сообщений от меня, – сказал я. – Я звонил сюда, прежде чем поехать в больницу.

Он кивнул.

Я прошел в гостиную и сел на диван перед полотном Вюллара. Я помнил, что первое сообщение было оставлено еще вчера – просто вернувшись вечером из больницы, Джон не в состоянии был его прослушать. Тонкий, но хорошо различимый голос, произнес:

– Джон? Мистер Рэнсом? Ты дома? – Склонившись над столом, я открыл наугад одну из книг о Вьетнаме. – Похоже, нет, – продолжал голос. – Это Байрон Дорван. Извини за беспокойство, но мне очень хотелось узнать, как там Эйприл... как там миссис Рэнсом. В Шейди-Маунт не подтверждают даже, что она действительно лежит у них. Я знаю, как это все тяжело для тебя, но позвони мне, пожалуйста, когда вернешься. Для меня это очень важно. Или я сам тебе позвоню. Я просто хочу знать – так тяжело пребывать в неведении.

Следующее сообщение:

– Алло, Джон, это Дик Мюллер. В «Барнетт» все очень волнуются о здоровье Эйприл и надеются, что скоро наступит улучшение. Мы все очень сочувствуем тому, через что тебе пришлось пройти, Джон. – Рэнсом тяжело вздохнул. – Пожалуйста, позвони мне в контору или домой и расскажи, как идут дела. Мой домашний номер – 474-0653. Надеюсь вскоре услышать твой голос. Пока.

Я готов был спорить, что брокер Мясника провел весьма неприятное утро после того, как прочитал свежий номер «Леджер».

Потом шел мой звонок из «Сент Элвин», и я постарался отвлечься от звуков более низкого варианта собственного голоса, сосредоточившись на висящем передо мной полотне.

А потом гораздо более низкий голос произнес из маленьких динамиков: