А еще он пил только чай, и пребывал в совершенной уверенности, что и остальные должны любить его в той же мере. Я не спрашивал, чем Максвелл занимается. Не интересовался, где работает.

Сидеть в своей комнате и пересекаться с новоиспеченным родственником как можно реже очень скоро вошло в привычку. Иногда он пропадал по ночам, и это становилось любимым временем — дом был целиком в моем распоряжении.

Как-то мы ухитрялись существовать. Не слишком нужный ему племянник и странноватый для него дядюшка. Первые подозрения зародились через полгода.

Бекер вернулся под утро в отвратительном настроении, буркнул что-то вроде:

— Сделай чай, сопляк, — и скрылся в своей спальне. О темном пятне, расползавшемся по рукаву его пиджака, я ничего не спросил. А в школе с ужасом узнал, что родителей Мередит, белокурой и вечно придирчивой одноклассницы, зверски убили сегодня ночью.

Три дядиных отлучки и три убийства спустя я всерьез раздумывал, куда будет лучше всего сбежать из этого дома. Но он чуть ли не впервые в жизни вошел в мою комнату и присел на стул.

— Ты знаешь, — даже не вопрос, утверждение. Я вжался в спинку кровати и кивнул.

— Не бойся, Рон, — дядя поправил очки на переносице. — Тебе я никогда ничего не сделаю.

— Почему? — вцепившись в покрывало, спросил я. Максвелл поднялся на ноги и уже в дверях раздельно произнес: — Потому что ты тоже Бекер. Хоть этого пока и не видно.

И вышел, оставив в совершеннейшем недоумении.

***

Когда в мой класс перевели Сьюзен, я впервые узнал, что такое дружба. Даже дурацкая подростковая влюблённость стала мне доступна.

Что, оказывается, делиться очень даже приятно, а еще можно болтать, о чем угодно, вместе делать уроки, играть в приставку, смотреть телевизор, задерживаться в гостях допоздна…

Её растерзанное тело нашли на детской площадке, я до боли закусил руку, чтобы не закричать. Я не понимал, почему гребаной простудой, из-за которой пришлось два дня торчать дома, заболел я, а не она, ведь куда правильнее, если бы так жестоко умер сын проститутки, чем красивая, умная девочка.

Зато совершенно точно понимал другое — сделать это мог только один человек. Два дня я лежал в лихорадке, а ночью третьего прокрался в комнату Максвелла, сжимая в руке острый кухонный нож.

— Остынь, малец, — раздалось со стороны кровати, стоило мне беззвучно приоткрыть дверь и проскользнуть в комнату. — Это не я.

Я поверил ему сразу. Не знаю, почему. Может потому, что дядя никогда не врал.

— А кто?

— Не знаю, Рон.

Прошла минута. Потом другая, третья. Бекер не шевелился, терпеливо ждал, и в конце концов, я выпустил нож из рук, позволяя ему с едва слышным звуком упасть на ковер. А потом сделал несколько шагов вперед и опустился на колени у изголовья кровати.

— Помогите.

И тогда Максвелл захохотал. А потом вздернул за подбородок, совсем как тогда, в приюте:

— Вот теперь я вижу настоящего Бекера.

Убийцу-насильника мы выследили месяц спустя. За это время он успел порешить еще троих, и я, взявшись за дядину руку, равнодушно смотрел, как он визжит, корчится в агонии и пытается зажать рукой простреленный пах.

— Это за то, что сделал такое с подругой моего племянника, — всадил пулю в его бедро Бекер. — А это — что на моей территории.

На то, как дядя прострелил ему череп, я тоже смотрел совершенно равнодушно.

***

Первое самостоятельное убийство я совершил в четырнадцать, и потом долго блевал, с трудом добравшись до дома и скорчившись на пороге.

Дядя скривился и потребовал немедленно убрать. Во второй раз такого не повторилось.

До моих шестнадцати мы работали в паре. Я научился убивать не хуже Максвелла, умудрился не завалить учебу и даже сумел приучить себя к крепкому черному чаю.

Я ненавидел такую жизнь. Но другой не знал. И больше ничего не умел.

Не знаю, когда голову начали посещать мысли все изменить. Наверное, тогда же, когда дядя начал строить собственную «Империю».

Жестокий, умный, хищный, как зверь, Максвелл Бекер, начал подбирать под себя мелкую преступность Лондона. Он раздавал взятки и убивал несогласных. Договаривался и угрожал. Подписывал кучу документов и снова платил — теперь уже полиции.

Ему угрожали, организовали несколько покушений, но не зря в узких кругах дядя носил кличку Жнец. Как-то раз похитили даже меня, чтобы Максвелл стал посговорчивее.

Я вскрыл глотки всем пятерым и спокойно пошел на выпускные экзамены. В тот же год дядя открыл «Золотую фишку». Казино оно значилось только официально. Здесь уговаривались самые стойкие, ломались самые упрямые, и уходили с тяжелыми, набитыми купюрами чемоданами, самые сговорчивые.

Тогда я и понял, что дальше он совершенно точно справится без меня. В день, когда Максвелл Бекер сосредоточил в своих руках весь преступный бизнес Великобритании, я пришел к нему в кабинет, сделал чашку крепкого чая и как можно равнодушнее бросил:

— Подал документы в медицинский.

Дядя ухмыльнулся.

— Ну прохвост, племянничек! Прибрать к рукам еще и больницы! Гениально! — сделал глоток чая.

— Ты не понял. Я ухожу.

Максвелл смотрел на меня долго. Очень долго и очень пристально. И, наконец, изрек:

— Нет.

— Я все решил.

Дядя прикурил крепкую кубинскую сигару — этой привычкой он обзавелся недавно, когда груз с ними увел из-под носа не слишком задачливого конкурента — и выпустил в потолок струю дыма.

— Ты несовершеннолетний. Куда подашься?

Я только фыркнул. Выживать в любых условиях дядя учил меня лично.

— Поселюсь в общаге и буду жить на стипендию.

Максвелл отбросил сигару и грохнул кулаком по столу.

— Это то, чего ты хочешь, Рон?!

— Да.

Я соврал ему тогда. Медицина нисколько не привлекала. Вот только спасать человеческие жизни вместо того, чтобы отнимать, в тот момент казалось единственно важным.

— В день твоего совершеннолетия, я собирался сделать тебя полноправным компаньоном.

О чем-то подобном я догадывался. Как и о том, что дядя не будет меня держать. Потому что он, черти его дери, тоже Бекер.

— Я не хочу.

Максвелл затянулся дымом еще раз.

— Тебе не удастся убежать от себя, Рон. Подумай. Придешь через три дня.

В назначенный срок я пришел к нему в кабинет. И подтвердил, что не изменилось ничего. И он тогда просто кивнул, точно также затянувшись сигарой.

— Я могу рассчитывать, что ты…

Дядя хрипло рассмеялся:

— Помнишь мои слова? Давно, когда совсем мелким трясся от страха и жался к стене? — я кивнул. — Ни я, ни мои люди никогда не причинят тебе вреда.

— А моим близким? — Бекер расхохотался еще раз: —А разве они есть у тебя, Рон?

— Меня зовут Аарон.

Я развернулся и направился к выходу, поэтому слова дяди прилетели уже в спину.

— Ты вернешься. Однажды вернешься. Кровь Бекеров — не вода.

***

Учиться я остался в Лондоне — хоть и ненавидел этот город, заставить его себя покинуть пока еще не мог. Дядя на горизонте не показывался, но я знал, что на достигнутом он останавливаться не собирается.

И по слухам, долетавшим до меня, знал, что он распространяет влияние на Германию и Амстердам, а его «Империя» — в определенных кругах — известна далеко за пределами Европы.

Со Жнецом считались. И боялись.

Я вгрызся в учебу, через год стал первым на курсе и был принят практикантом в отделение хирургии при военном госпитале. Ночевал прямо там, готовился к зачетам и лекциям — тоже.

Еще через три года меня официально приняли в ординатуру. За кандидатскую я сел сразу после получения диплома. Спустя три года, уже работая штатным хирургом — за докторскую.

Мной восхищались. Меня ставили в пример. Но никто не знал, насколько мне наплевать. Я не пытался сходиться с людьми. Не пытался заводить отношения. Попробовал пару раз — но никто не смог вытерпеть моего трудоголизма. Что уж там, даже рыбки в аквариуме у меня не прижились.

А потом грянул Афганистан, и я как-то сразу понял, что там смогу найти себе лучшее применение. Я умею убивать и умею лечить. На войне нужно что-то еще?